Опасная тропа
Шрифт:
Твоя Цуэри, твоя девочка шилагинская».
ПИСЬМО СЕДЬМОЕ
Конверт с рисунком уникальной арочной плотины в горах на реке Сулак. Письмо адресовано в аул Шилаги, Адзиеву Абу-Муслиму. Обратный адрес: Махачкала, улица Батырая, от Хасриева Али-Хаджи.
«Здравствуй, брат мой Абу-Муслим! Пишет тебе Али-Хаджи с пожеланиями доброго здоровья! Хотя какое у нас с тобой может быть здоровье, если раны войны до сих пор горят в нас. Ты уж прости меня, что не проведал тебя в больнице. Представляешь, и я в это же самое время лежал дома с кислородной подушкой… На фронте умереть не боялся, а теперь совсем не хочется умирать. Оказалось, не воспаление легких, как предполагал участковый врач; просто в легких «заговорил» старый осколок… Жена моя — славная женщина, хотя горцу не полагается хвалить свою жену, отвезла меня в Москву. Там и удалили еще одну злую памятку войны… Моей Уме достается со мной, но что поделаешь.
Недавно стала она меня укорять:
— Что ты за мужчина, у тебя нет никакой воли, говоришь, что бросишь курить, а куришь!
Сгоряча я ответил:
— Это последняя сигарета. Можешь все сигареты и даже пепельницы выбросить в мусорный ящик.
Если бы ты видел, как обрадовалась моя Ума-Ханум!
— Наконец-то! И так уж все комнаты, все ковры, вся мебель пропахли табаком.
А я, признаться, краем глаза поглядывал: куда она все понесет. Если б сказала: «Зачем выбрасывать, лучше докури!» — я б, наверное, выбросил. Но уж больно она обрадовалась. У меня даже слезы навернулись на глаза: легко ли, всю жизнь курил!
Лег спать, а заснуть не могу… В полночь встал, вышел во двор, порылся в мусорном ящике, достал из мятой пачки сигарету и с таким блаженством затянулся, ну, будто вновь женился! А моя Ума тут как тут.
— Так и знала! — говорит она. — Совести у тебя нет. Как маленький! И когда только ты станешь человеком…
Да, Ума-Ханум права. Когда мне шел тридцатый год, я услышал мудрые слова: «Настоящим мужчина становится к сорока годам!» И я решил ждать, просто на самотек пустил годы: мол, в сорок лет стану мужчиной, тогда и брошу курить. Исполнилось сорок, вижу — ничего не изменилось. И в пятьдесят лет остался прежним… Чего ж мне ждать теперь, когда, что называется, разменял седьмой десяток? Говорят же: научиться играть на зурне можно и в семьдесят лет, только играть придется уже в могиле… Так кто же тянет меня за язык кричать, что брошу курить? Нет, хоть это развлечение оставлю себе до конца жизни… Пусть дымится моя сигарета!
Дорогой Абу-Муслим! Я-то к тебе хоть через год приезжаю, но вот ты у меня совсем редко бываешь. Я понимаю: у тебя, конечно, немало дел, нелегко быть директором совхоза. Но зайти проведать друга, его семью, тем более, что ты часто бываешь в городе, наверное, можно. Ума моя все тревожится, мол, не обида ли какая мешает тебе посещать нас… А я думаю, что брат мой, с которым я сдружился далеко от родной земли в самые жестокие годы войны, когда вместе мерзли, голодали, вместе шли в атаку, даже ранены были одним снарядом, чтоб такой друг сейчас хранил какую-то обиду, не верю в это… Какие тут могут быть тайные или не тайные обиды? И поэтому если ты хочешь, чтоб в это лето я с семьей снова приехал к тебе в чудное шилагинское ущелье, где необыкновенно легко дышится, то прошу тебя навестить нас как можно скорее. Хинкал, конечно, в городских условиях, может быть, не такой вкусный, но ты знаешь, как моя Ума-Ханум готовит. Она передает твоей Настасье Лукьяновне большой привет и добрые пожелания.
Сын мой старший, тот самый Булат, который чуть не перевернул твою машину, когда ты доверил ему руль, уже скоро вернется из армии. А младший учится в политехническом институте… Есть надежда, что они станут хорошими людьми. Мое желание, брат мой, чтоб у тебя дела пошли в гору, чтоб совхоз твой гремел на всю страну, чтоб все-все у тебя было на «во!». Да, что я хотел написать: оказывается, твоя старшая дочь учится здесь. Это очень хорошо, но мне опять-таки обидно, что дочь моего друга ни разу не зашла, не проведала нас. Да, я однажды, когда шел к сапожнику, видел ее, поздоровался, но она с трудом меня узнала.
Красивая у тебя дочь, милая, добрая. Я расспросил ее обо всем. И мне не верилось, что не так давно мы ее и Булата провожали в Артек, быстро время летит, дети растут, мы стареем. Помнишь, тогда, проводив детей, мы зашли в ресторан отметить нашу встречу и ты сказал: «Подрастут они и, чем черт не шутит, может, и породнимся». Я эти слова тогда и жене передал, и она вдруг сегодня об этом напомнила. Надо бы, брат мой, нам встретиться и поговорить обо всем. Пусть и на нашей улице бьют барабаны. Я попросил Цуэри, чтоб она приходила к нам, но пока что она не была, видно, занята сильно.
Если будешь в городе, непременно заходи, не забывай друга. И в конце письма прими наши добрые пожелания Анастасии Лукьяновне!
Остаюсь всегда верным нашему братству, твой Али-Хаджи».
ПИСЬМО ВОСЬМОЕ
Продолговатый заграничный белый конверт, на нем две марки: на одной — вид высокогорной альпийской деревни, а на другой — знаменитый собор Нотр-Дам. Письмо отправлено из города Ниццы Нури-Саидом.
«Здравствуй, Цуэри! Здравствуй, девочка моя шилагинская! Судьба моя и надежда моя!
Пишу тебе из того края, увидеть который большое счастье, пишу, зная, что получишь письмо после моего приезда.
Итак, я в Европе. Я на прославленной певцами и поэтами земле Франции. Жил несколько дней в знаменитом Париже в отеле Комартен. Своей изысканной грацией и стройностью француженки обворожительны. Но с тобой, Цуэри, не сравнится никто.
На четвертый день вылетел из аэропорта Орли на лазурный берег Средиземного моря. В самолете я еще раз убедился, как необходимо человеку знание языков, особенно французского, такого щебечущего, ласкового, недаром его называют языком влюбленных. Очень жаль, что мы с тобой не знаем этого языка. Я знаю только «мерси» — оно здесь в ходу. Народ вежливый, добрый, веселый, везде слышны «мерси, мадам», «мерси, месье». И я подумал: и что нам, горцам, стоит в дополнение к нашим двум-трем языкам выучить еще один. Вылетел я вечером, и меня поразил закат — удивительный, такой на земле не увидишь… Во мне разом заговорили разные чувства: непостижимая грусть и необъяснимая радость.