Опасная тропа
Шрифт:
— Дети ушли, догони их.
— Успеем, еще есть время, — смотрю я на часы.
— Что на обед приготовить?
— Все что ты захочешь… — бросаю я и выхожу на улицу.
Чудесное утро. Как прекрасен мир! Всем существом своим я испытываю это, дышу необыкновенным воздухом солнечного веселого утра первого сентября. Вижу: на холме у дороги дожидаются меня дети. Я догоняю их, и мы вместе продолжаем путь, идем по тропе, которая намного короче, чем извилистая дорога, только успевай спускаться и подниматься, преодолевая овраги, заросшие ивой. Особенно золото коснулось некоторых деревьев в лесу: в пурпуре стройные молодые деревца дикой груши, алым пламенем охвачены кустарники рододендрона. То там то здесь у тропы мелькнет в траве поздний цветок… Давно опустели гнезда птиц и птенчики уже подросли, стук дятла в лесу разносится далеко.
И вот я в своей стихии, в школе, в шумной, необычно оживленной учительской. Все поздравляют друг друга и всех вместе поздравляет с началом нового учебного года наша Галина Ивановна. Раздается первый звонок, и все мы расходимся по классам. Вот и мой класс, десятки любопытных, ожидающих чего-то нового и интересного мальчишеских глаз глянули сразу на меня. Свежие, добрые в своей невинной откровенности, милые лица детей, отдохнувших за лето.
— Здравствуйте, дети!
И звонким хором отвечают мне дети и шумно усаживаются за парты. Бегло прохожу я список в журнале, то поглядывая на ребят, то заглядывая в журнал. Я ведь всех их знаю, и все сегодня были на месте. Никто не опоздал, никто не захворал. Наступила тишина… Дети ждали моего слова. Я встаю и начинаю урок, урок русского языка:
— Русский язык — наш второй родной язык, язык великого народа, язык, который помог нам открыть удивительный мир природы и человека, язык, который дал нам право говорить со всем миром о себе, о своем крае тысячи ущелий и тысячи вершин, как равные с равными, язык, возвысивший наше человеческое достоинство, язык революции, язык труда и созидания.
Да будь я и негром преклонных годов, и то, без унынья и лени я русский бы выучил только за то, что им разговаривал ЛЕНИН.И я вдруг ловлю себя на мысли: «Мне скоро, совсем скоро сорок лет. Поздравляю я всех сорокалетних и желаю, чтоб не угасло пламя дерзаний, мятежный дух к совершенству, и чтоб сохранилось душевное тепло, согревающее друзей. А если вы скажете доброе слово в мой адрес, заранее примите мои чувства глубокой признательности. До свиданья, до новых встреч!».
ОПАСНАЯ ТРОПА
(повесть в письмах)
ВСТУПЛЕНИЕ
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Простой белый конверт. На нем рисунок. Высокий арочный мост перекрывает в теснине горный поток. Под козырьком скалы среди пирамидальных тополей виднеются каменные сакли со светлыми верандами. Вдали снежные вершины хребта Каба-Дарга, один из живописных уголков Сирагинских гор. Под рисунком надпись «Ворота в горы».
Адрес — город Махачкала, ул. Пушкина, 6, редакция, Г. Нури-Саиду — написан старательно девичьей рукой, но неровным, еще не определившимся почерком. Обратного адреса нет. Конверт небрежно разорван, в нем письмо, написанное на листках из ученической тетради, и фотография девушки в школьной форме.
Шею девушки красиво облегает белый воротник. На грудь спадает темная коса. Прелестное юное лицо. Светлые задумчивые глаза, взметнувшиеся, будто в испуге перед камерой, брови. Непривычный для горянки вздернутый носик.
Вглядевшись попристальнее в снимок, невольно думаешь: как щедро природа одарила эту девушку, хотя красотой, быть может, она и уступает нашим губденским царевнам и лезгинским королевам [1] .
В живых глазах ее будто вместился весь мир удивительных чувств, их чистота не может не поразить. В них отражены все движения души, а с нежных губ ее готово сорваться великое откровение.
1
Так называют победителей конкурсов красоты, которые проводятся в Дагестане на ежегодных традиционных праздниках цветов.
На обороте снимка написано: «Это я — Цуэри. Мне уже семнадцать». В письме было сказано:
«Привет тебе из аула Шилаги! Думаю, ты простишь мне, что в первом же письме, с первых же слов я обращаюсь на ты. Это потому, что отец всегда говорил: у горцев не принято обращаться на «вы». Да и мне кажется — это отдаляет человека, холодит душу, а «ты» — проще и куда ближе к тем чувствам, которые хочется выразить. Я знаю: ты намного старше. Пусть, пусть, и тысячу раз пусть! Если, кто хочет осудить меня, пусть осуждает, если кто хочет понять — поймет. Если бы я могла не написать этого письма, не написала бы, нет. Как мучительно было для меня его начать. Не сумасбродство ли это глупой девчонки? Да-да, так иногда меня называет отец, но в этом слове, как произносит его отец, я дурного не замечала, наоборот, в этом слове улавливается нежность, с какой он всегда обращается ко мне. Ничего не могу с собой поделать, хожу-брожу, как завороженная, будто сама себе вдруг приснилась. Никогда и никому не писала я писем, если не говорить о записках, которые я бросала подружкам на уроках в школе, за что часто оказывалась за дверью. Особенно учитель математики усердствовал. Его, длиннющего и худющего, мальчишки называют «перпендикуляром». Вот он терпеть меня не может и чуть что — просит выйти из класса, а я выхожу, гордо вскинув голову, будто победила в соревновании и должна подняться на пьедестал почета. Меня называют избалованной. Что ж, может быть, они правы. Но меня это ничуть не трогает. В одном признаюсь — люблю, чтоб меня замечали. Хуже, когда ты никому не нужен и никто тебя не замечает. Тут недолго и засомневаться, а живешь ли ты вообще? Да и не заметить меня невозможно. Однажды девочке, сидящей впереди, я за воротник засунула живого лягушонка. Разве можно не заметить холодную лягушку на горячем теле? Ой, что было, такой переполох, что я сама испугалась, а она (это была Исфаги из Танта, которая ходила, не стесняясь никого, в брюках) чуть не упала в обморок. В тот день я убежала из школы и долго боялась идти домой. Мне повезло: когда я вернулась вечером домой, отец был занят с кунаками, а кунаки у нас чуть не каждый день, просто не дом, а караван-сарай. Так что ему было не до меня.
Нашей учительнице по истории Марии Павловне в ящик стола я подложила шкурку змеи. Тогда мне от отца здорово досталось, выпорол он меня как мальчишку, а мне было так стыдно, так обидно, так больно, что ревела я три дня и три ночи… пока отец не пожалел. Вот какая я!
Разве избалованная? По-моему, просто живая и непоседливая. Пишу тебе, сама знаю, что не то, а пишу. Зачем тебе знать, что отец меня выпорол, а потом пожалел? Зачем про лягушонка пишу? А сколько у меня на душе такого, что хочется излить на бумаге, но не могу собраться с мыслями… Никому и никогда в жизни не писала я писем. Родители дали мне впечатлительное, увлекающееся сердце, своим чрезмерным вниманием и заботой они породили во мне своеволие и даже некоторый эгоизм, самонадеянность и веру в то, что все сойдет с рук. Может быть, это плохо? Не знаю, из четырех сестер я самая старшая, и потому любовь отца ко мне сильней, а родных братьев у меня нет, хотя двоюродных очень много, их даже перечислить не могу. Вот опять написала не о том! Ну при чем тут двоюродные братья? Очень хочу, чтоб ты ответил… и не отвергал меня. А пишет тебе шилагинская девушка Цуэри. Не знаю, помнишь ли ты меня? Хочется верить, что помнишь, потому что видела тебя не только в больничной палате, где лежал мой отец. Судьба, видимо, свела нас там, чтоб я могла еще раз встретиться с тобой, но если помнишь, мы встречались и раньше. Я училась в девятом классе, когда ты приезжал в школу на встречу… Не знаю, ждал ли тебя в школе кто-нибудь с таким нетерпением, как я. Ведь это я предложила послать тебе от школы приглашение, подняла этот вопрос в комитете комсомола. И ты приехал! В тот вечер шел дождь, но я ждала тебя на углу школы вся мокрая, в легком платьице, с непокрытой головой. Ты увидел меня и почему-то смутился, тебя окружили учителя и комсомольцы, вышедшие встретить поэта… А я тогда подумала: вот будет здорово, если он скинет плащ и набросит на мои плечи. Но этого не случилось, а мне так хотелось твоей заботы твоего внимания. Я сидела во втором ряду, когда ты говорил о литературе, о книгах, но до меня ничего не доходило. Как завороженная, смотрела на тебя, и ты не раз ловил мой взгляд, и мне казалось, читал мои мысли.
А когда ты писал автографы, с книгой я протянула тебе и открытку с твоим портретом, ни у кого ее не было, и так ты странно заглянул мне в глаза и спросил:
— Как тебя зовут?
— Цуэри! — сказала за меня моя зловредная подруга Исфаги.
Я-то знаю, догадываюсь, почему ты об этом спросил, ты, видимо, не хотел, чтоб другие знали о том, что мы знали друг друга и раньше.
— Хочу от нее самой услышать… — сказал ты и так тепло улыбнулся, что щеки мои загорелись.