Опасная тропа
Шрифт:
«…так я и живу. Очень и очень скучаю, не хватает мне тебя, дорогой мой Нури. Каждый вечер пишу тебе письма — на душе становится легче и светлее. А подруги все уговаривают пойти в театр или в кино, но мне не хочется. Люблю оставаться одна в комнате, думать о тебе и вспоминать наши встречи, писать тебе письма, хотя не знаю, куда их посылать. Ничего: приедешь, и все письма, что я написала и напишу, передам тебе. Это девятое мое письмо к тебе. Неужели, Нури, любимый мой, ты не можешь хоть раз позвонить мне, подать свой голос? Нашу дежурную в общежитии, тетю Катю, я предупредила, если ты позвонишь, она меня обязательно вызовет… она добрая.
У нас, Нури, случилась беда. Она пришла нежданная и жестокая. Ты ее знал, эту девушку, студентку, что жила со мной в одной комнате в общежитии. Бахтика, красивое у нее имя, это та самая, с которой я однажды вечером забрела к тебе на работу. Какая я бесстыжая была… Ты дежурным был тогда в редакции, сидел, уткнувшись в газетные полосы, и ничего не замечал, а мы долго стояли у окна, наконец ты нас заметил… Я думала, что ты будешь сердиться на меня, а ты даже обрадовался, пригласил нас в кабинет, чаем угостил. Какой ты добрый был в тот вечер! Я познакомила тебя с Бахтикой, и ты за чаем назвал ее каким-то ласковым словом, ей это было так приятно, что ее черные глаза стали казаться огромными на смуглом нервном лице.
Она говорила потом о тебе с какой-то болью, грустью. Ей показалось, что ты страдаешь, что ты очень несчастлив. Так вот, эта девушка сегодня хотела покончить с собой. Это было так страшно. Ее увезли в больницу. Бахтика осталась жива, но лучше бы сразу умерла, бедная; говорят, она всю жизнь будет теперь калекой. Это она-то, красавица Бахтика, которой я так завидовала! Только не подумай, Нури, что это я ее сглазила… Ее погубили злые и нехорошие люди, О том, что такие бывают, я и не знала раньше, теперь знаю… Какие они культурные с виду, даже при галстуке и шляпе, мила о здоровье и родных спрашивают. И они же… нет-нет, это ужасно даже представить. Помнишь, я тебе рассказывала, что бедняжка по уши влюбилась в Эльдара, сына какого-то большого начальника Азайни, ты его знаешь. Она очень любила его. Сегодня я еще узнала, что у нее дочка от него. А он, Эльдар — имя-то какое, предал ее. Она шла по парку и вдруг у памятника матери, к которому приходят поклониться молодожены, увидела его, выходящего из машины с невестой. Представляешь?.. Какой для нее удар! Удивляюсь, как Бахтика не умерла там же. А он ей потом объяснял до смешного просто — что, мол, я мог поделать, если родители этого хотели?
Нури, дорогой мой Нури, неужели такое возможно в наше время? Я до сих пор не могу этому поверить. Ты уехал, уехал так неожиданно, так вдруг, хотя я знала, что ты должен уехать, твой отъезд застал меня врасплох. Я еще не понимала, чем это станет для меня, а может быть, я боялась и думать об этом. Моя любовь к тебе оказалась сильнее меня, выше моих сил. Вот уже десять дней как тебя нет, и я одна теряюсь в суетном блеске города. Ничто меня не привлекает и ничто не поражает. Раньше я могла позвонить и услышать твой голос или, набравшись храбрости, зайти в редакцию… Ты стал музыкой моих снов, жизни моей. Без тебя я задыхаюсь в тумане собственного бессилия. Я не знаю, где ты сейчас, мне некуда посылать письма, но не писать их я не могу. Может быть, ты путешествуешь по городам Средней Азии? Помню, ты мечтал об этом. Это первая разлука с тобой, и я не ожидала, что вместе с ней ко мне придет такое отчаяние. Во мне просыпается какое-то новое, неведомое раньше чувство, и я с тревогой думаю: уж не ревность ли распускает в моей душе свои колючки?
Слишком большое место ты занял в моей жизни, я замечаю, что ревную тебя к твоим газетным гранкам, ревную тебя к твоей поэзии, к твоим городам в Средней Азии… Я буквально вскипела, когда девчонка, что ехала с тобой в купе, так вкрадчиво и нежно заговорила с тобой.
Прости меня, Нури, дорогой мой человек, прости, одолевают меня разные чувства, порой я сама себя не узнаю. Нури, я чувствую, что становлюсь другой, но не знаю, хорошо это или плохо. Может быть, это происходит со мной потому, что тебя нет рядом? Если раньше я могла непринужденно говорить о тебе, гордиться тобой перед подругами, то теперь не могу, что-то изменилось во мне. Так и хочется уединиться, предаться грусти, и тогда я до боли ощущаю любовь к тебе, мой дорогой. Не знаю, что я пишу и что делаю, только знаю одно — жизнь без тебя теряет для меня всякий смысл. Соскучилась по твоей ласке, нежный мой Нури, хочу слышать твой голос. Нет жизни без тебя, я начинаю завидовать всем, кто рядом с тобой, боюсь, что ревность завладеет мной, притупит мой разум, а я не хочу твоей семье никаких огорчений.
Скорее возвращайся ко мне, радость моя, я места себе не нахожу. Все брожу там, где мы вместе ходили с тобой…
Сидела на той скамейке, где злой дяденька напустил на нас собаку, была там, где теперь стоят крупнопанельные дома, была под тутовым деревом в лесопарке, где ты все смотрел на небо и говорил: «Вот самая яркая звезда на небе: это ты, Цуэри! А та, что рядом, это я». Долго сидела я там одна и чуть ли не каждую травинку гладила рукой; обрадовалась, когда нашла пуговицу от твоего пиджака и пожелтевший обрывок газеты, той самой газеты, в которую мы завернули хурму и где были опубликованы твои стихи.
Прочитав стихи, опять вспомнила о бедной Бахтике. Бедная-бедная! Родители, видите ли, нашли ему другую невесту из более авторитетной семьи! Что им бедная Бахтика, выросшая сиротой в интернате? Моя бы воля, столкнула бы таких с высокой скалы в пропасть, чтоб вороны выклевали им глаза, чтоб в печенку впились змеи… Нури, я не перестаю удивляться таким людям. Это душевные калеки, но иногда мне их просто жаль, ведь они не могут радоваться жизни, не могут любить никого, кроме себя. Они, как герои из твоего стихотворения о толкучке, не живут, а толкутся в этом мире. Ужасны эти люди, они не способны понять чужое горе, посочувствовать другому в беде, нет, наоборот: когда у соседа беда, такие люди довольны, что их миновала эта беда, когда в семье соседа ссора, они в своей семье воркуют, как голуби. Не знаю, может быть, я не так все понимаю, Нури, но ответь мне: откуда такие берутся?
Как я и говорила тебе, дорогой мой Нури, завтра нас отправляют на сбор винограда в Зеленоморск. Любимый мой, написала тебе еще одно письмо и ложусь спать, хочу увидеть во сне, как вчера, потому что верю: и ты думаешь обо мне.
Спасибо.
Что бы ни случилось, навеки твоя Цуэри».
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
Голубой конверт с сине-красной каймой. Адрес: «Дагестан, поселок Зеленоморск, совхоз Манас, студентке университета Адзиевой Цуэри». Обратного адреса нет, на почтовом штемпеле с трудом читается «Бухара». Все тот же витиеватый почерк с удлиненными хвостиками букв.
«Здравствуй, Цуэрочка, здравствуй, радость моя! Что же это ты всхлипнула на прощанье, я не надолго уехал от тебя, скоро вернусь. Это первая большая разлука с той нашей встречи в ущелье Конгожи. Даже самому вдохновленному певцу не воспеть чудесные мгновения, ибо нет слов и не хватит красок воссоздать радугу нашего счастья. Сколько ласки и нежности, сколько любви было в природе и в нас самих! И все это я чувствовал потому, что ты была рядом, чистая, преданная, девочка моя шилагинская. Не забыть мне никогда недолгих мгновений счастья, той тишины среди грусти камней и ликования трав. Боже, как я счастлив, что встретил тебя! Теперь ты всегда рядом со мной, с моим дыханием, такая желанная и близкая.
Ты ведь знаешь, я пишу стихи, но вряд ли я осмелюсь называть себя поэтом. Чтобы стать им, надо изучать жизнь, поэтому я должен ездить, видеть другие края, других людей, вдыхать запахи других лугов. Ты, наверное, сейчас на сборе винограда, не скучай, девочка моя шилагинская… Но разве мне станет легче, если ты не будешь скучать обо мне? Я хочу, чтобы ты переживала разлуку так, как я ее переживаю, чтобы ты ждала встречи, как я ее жду.
Приехал сюда в полдень, жара невыносимая, пыль… но Бухара не может не удивить даже самого искушенного путешественника. Удивительный этот древний город. Здесь поражают взор чудесные памятники восточного зодчества. Сколько их! Прямо город-музей. В детстве я часто слышал название этого города от отца. Как торжественно и уважительно произносил он слово «Бухара!» Но до конца восторженность отца я понял, когда сам увидел эти мавзолеи и медресе, минареты и дома, сотворенные с ювелирной изящностью и тонкостью. Теперь иными глазами вижу мир, девочка ты моя шилагинская, глазами твоими, любимая моя! Как не восторгаться мавзолеем Исмаила Самони, минаретом Кальяна и медресе Улугбека! Что за величие человеческого духа, сколько здесь искусного, отточенного, совершенного, сколько форм и линии, радующих глаз! Не случайно в горских сказках столько сказано о Бухаре: чуть не каждый ее герой обязательно из этого города — и звездочет, и ученый, и строитель. Умирал герой — его хоронили в Бухаре и воздвигали мавзолей. О красоте Бухары трудно рассказывать, ее нужно увидеть. Я мог бы взять тебя с собой, но твоя учеба… У нас еще будет время приехать сюда вместе… Как говорят горцы, смотреть — это еще не значит видеть. Мой взор, обращенный к величию красоты, обласкан тобой, девочка ты моя шилагинская. Вершиной красоты ты стала для меня, и с этой вершины мне легче созерцать все остальное в мире. Я закрываю глаза, и передо мной встает твой образ. Вспоминаю каждый день нашей любви, каждый твой жест, каждый твой взгляд. Я ощущаю, чувствую тебя. Тайна памяти — это тайна любви. Я вижу тебя в волнах сновидений, моя душа требует, зовет тебя. Ничего в этом мире я так не боюсь, как потерять тебя, тебя потерять боюсь, больше ничего. Моя хорошая, я больше не хочу разлучаться с тобой, с твоими всепонимающими глазами. Чтобы жить, мне надо знать, что ты есть на свете, что ты любишь меня, что я могу сказать тебе «Здравствуй, родная». В этом мое человеческое и поэтическое счастье, если можно так сказать.