Опасная тропа
Шрифт:
— О чем? — даже встрепенулся я.
— Я думал, ты догадаешься.
— Не понял, директор?
— Путевку эту в санаторий я и сам мог с таким же успехом передать ей. Я полагал, что ты с твоим тактом и учтивостью просто поговоришь с ней, убедишь ее хотя бы немного оторваться, отвлечься от этих смертельно надоевших, нескончаемых, нудно однообразных и скучных забот… — задумчиво и словно взвешивая каждое слово, говорил Ражбадин, то и дело грустно вздыхая. — Я-то еще ничего, у меня свое интересное дело. Я увлечен и, находясь в частых разъездах, как-то легко переношу все. Но она… Какая вот у нее жизнь? Страшно ведь подумать. Проеденная плесенью, посыпанная нафталином, усугубленная во сто крат ее въедливой тоской, меланхолией жизнь. Нет, не могу я принять ни умом, ни сердцем эту жизнь. — Меня от этих слов даже зазнобило, жестоко и нещадно заговорил вдруг директор. Видимо, это была его горькая правда, и, быть может, впервые делал он другому человеку такое признание.
Я внимательно слушал его и недоуменно глядел в его грустное лицо. Вдруг тревожная тоска на его лице сменилась неловким смущением и тень грустной улыбки скользнула по краям усов. Он умолк, собираясь, видно, с мыслями, и не спеша стал выбирать сигарету в пачке… Неужели он закурит? Как я знал, он раньше не курил. Нет, он просто понюхал сигарету и отложил. — Знаешь, Мубарак, говорят, верблюда спросили, нравится ли ему ахалтекинский скакун. Знаешь, что он ответил? «Если бы у него был и горб, то он был бы гораздо стройнее».
Шофер, видимо, внимательно слушавший его, прыснул со смеху. Да, я понял, чего от меня хотел этот Ражбадин, посылая меня с путевкой к Анай. Я понял это только теперь, а тогда я и не придал этому значения.
— Простите, директор, я осел, я недогадливый чурбан, — выпалил я извиняющимся голосом.
— Ничего-ничего… Понимаешь, друг, что-то не так у меня дома. Не знаю, если бы не дети… — В это время машина подпрыгнула и подбросила нас к брезентовому верху. — Абду-Рашид, что же ты делаешь, будь, пожалуйста, повнимательней… — попросил Ражбадин.
— Простите, директор, я отвлекся немного.
— И вот что, не для твоего слуха то, что я здесь говорил Мубараку.
— Понимаю, директор, можете быть спокойными. Могила! — твердо сказал шофер.
— Кому приятно, когда его семейные дела склоняют люди, далекие от истины?
— Анай встретила меня очень приветливо, — говорю я.
— Я и не говорю, что она… Часто ее берет меланхолия. Все удивляются, почему меня не посещают гости. Даже неудобно в этом тебе признаться. Ты, конечно, знаешь, очень тяжелая была у нее судьба… И вот, видимо, по этой причине в ней наблюдается странность. Понимаешь, она к хлебу неравнодушна.
— Да, бедняге пришлось испытать, что такое голод.
— Ну, хорошо, ведь и другие испытали? А у нее вот не проходит все это. К другим продуктам она почти безразлична, а вот к хлебу… Вот положит на стол хлеб для гостей, будет приходить и по куску относить, а на горку мяса и не посмотрит. Над каждым куском хлеба дрожит, прячет, а затем мочит она этот зачерствевший уже хлеб коровам…
— А почему тебе с ней не поехать? — спрашиваю я его.
— Пожалуйста, я с удовольствием, но она же не хочет. Поэтому я думал, может быть, ей одной лучше…
Шофер директора оказался человеком не по годам рассудительным и пытливым, добрым и услужливым. Мы проезжали мимо аулов, которые за последние годы стали весьма заметно преображаться, обновляться.
— И это все связано с нашим комплексом, — замечает Абду-Рашид, как бы отвлекая нас от неприятного разговора. — И эти дома в аулах из белого дербентского камня, и школы, и другие постройки…
— Каким образом? — спрашивает директор.
— Не догадываетесь? Одно влечет другое, — многозначительно проговорил Абду-Рашид.
— Приятно видеть, как обновляются аулы.
— Вот именно. И все говорят: спасибо Усатому Ражбадину, что затеял такую стройку в горах…
— Так и говорят? Ха-ха-ха, — смеется директор. — Да, что строятся — это хорошо, а вот что нет хороших проектов для индивидуального строительства — огромный недостаток…
— Да-да, — говорю я, подтверждая его мысль.
— Люди еще не научились экономно и красиво строить. Вот смотрите вон на тот дом… — обратил он наше внимание на большой дом в ауле Трисанчи… — я там был, это дом моего знакомого, в нем двенадцать комнат, а зимой семья, тем не менее, живет в одной тесной комнате, отапливаемой железной печуркой.
— Зачем столько комнат? — спрашиваю я.
— Семья большая. И расходы он понес большие, а вот удобств нет. Летом-то еще ничего… зимой — ни к черту не годится. Вся беда в том, что не было у нас перспективного, рассчитанного на двадцать-тридцать лет плана перестройки сел… Это сейчас разрабатывается такое перспективное планирование. Не зря и пленум ЦК нашей партии обращает на это особое внимание. А когда ты начнешь строиться, Мубарак?
— На что? — улыбаюсь я. — Нет у меня сбережений. Когда нет коня, без толку думать о седле.
— Как нет? У других есть, а у тебя нет?!
— Нет, и все. Откуда быть, если…
— Ты же не меньше двухсот получаешь…
Дни в горах стоят благодатные, трава на лугах поднялась по колено, правда, кое-где уже скошена. Дорога то вьется вверх по склону, то спускается с головокружительной высоты вниз крутыми, пробитыми через скалы поворотами, кое-где еще опасными. То и дело на дороге встречаются знаки: «ремонтные работы», «крутой спуск», «камнепад», «уклон». На спуске к Трисанчинскому караван-сараю встретился грузовик, везущий плиты перекрытия. На машине было три плиты, нижняя плита надломилась и свисала с кузова, машина не смогла преодолеть подъем и застряла. Мы остановились и поздоровались с удрученно стоящим лупоглазым, совсем молодым шофером.
— Чем помочь? — спрашивает директор, высунувшись из машины.
— Чем вы можете мне помочь? Тут без автокрана не обойтись, — безнадежно махнул рукой лупоглазый и сел на камень.
— Да, неважные дела… Везешь к нам? — выбрался директор из машины. Я следом за ним.
— А куда к вам?
— На комплекс?
— Да.
— Засел ты, братец, не на шутку. — бросил директор, задумчиво обошел вокруг машины, прицеливаясь к чему-то. — А что если домкратом поднять обвисший край плиты и перевязать крепко проволокой?.. — посоветовал Усатый Ражбадин. — Кран ждать — это значит ночевать здесь.