Операция «Цитадель»
Шрифт:
– Ну и как они к нам относятся: к РОА, к Русскому комитету?
Мария помолчала, выпила вина, закусила и вновь помолчала.
– Да как относятся? Как и положено: развешивают попавшихся в плен по всем фонарным столбам, какие только подвернутся. Сама видела четверых на площади одного городка: «Месть предателям-власовцам, предавшим свой народ и свою армию! Так будет с каждым власовцем…» И все такое прочее. Знаешь, я ведь уже давно смерти не боюсь. Одного только смертельно опасаюсь – попасться в руки коммунистам. Даже мертвой.
– Не думай об этом. Опять засылать в тыл нашим, то есть в тыл красным, не собираются?
– Два месяца назад вернулась из партизанских лесов. После того как один немецкий генерал надо мной опеку взял, за линию меня больше не посылают. Зато почти два месяца провела с группой красных партизан в лесу, по эту сторону фронта. В подсадной партизанский отряд играли. Сколько там бывших активистов через наши руки, да через гестапо и полицию прошло, – врагу бы лютому этого не знать.
– То есть все это время ты была в лесу?
– Только пару недель. Потом меня в канцелярию немецкую, уже вроде как бы от партизан, пристроили. Там полегче было. Знаешь, – понизила она голос, оглядываясь на дверь, – я там документами запаслась. На нас обоих. Вроде мы в партизанском отряде были. Под другими фамилиями, конечно. Все, кто подписывался в них да печати ставил – на том свете. Те же, кто может пригодиться в роли свидетелей, остались. Надо будет – подтвердят. Может, после войны как-нибудь под чужими именами приживемся, затеряемся. Если, конечно, прижмет.
Власов рассмеялся и, поднявшись из-за стола, нервно прошелся по комнате.
– Ты что, всерьез считаешь, что мне можно будет спастись в этой проклятой стране, где меня чуть ли не каждый второй армейский офицер в лицо знает. Не говоря уже об энкавэдешниках, на рыс-сях. Да тысячи солдат, служивших со мной, кто под Львовом, кто под Киевом…
– Все, кто тебя способен признать, уже или перебиты, или на таких должностях, что до глухой деревни, где мы с тобой на первых порах осядем, не дойдут. Или, может, ты в Германии решил остаться?
– Не знаю, – дальнейший разговор на эту тему показался генералу бессмысленным. – Пока ничего не знаю. Могу я что-либо сделать для тебя?
– Ничего, – почти не задумываясь, ответила Мария, тоже поднимаясь. – Там, на тумбочке, кажется фотография этой твоей Хвойды?
– Хейди.
– Так и говорю. – Когда Мария хоть немного хмелела, сразу же начинала вести себя вызывающе. Эта черта осталась у нее еще со времен Волховского фронта. – Можно посмотреть? А то я так хорошенько к ней и не присмотрелась.
Не дожидаясь согласия, Воронова подошла к тумбочке, взяла фотографию в картонной рамочке с рисованными цветочками и внимательно присмотрелась к изображенной на ней женщине.
– На лицо – так вроде бы ничего… Не такое лошадиное, как у многих других немок, но…
– Что «но»?
– Сам видишь, что «но», – резко отреагировала Мария. – Сюда
– Прекрати! – холодно вскипел Андрей, вырывая у Вороновой фотографию. – Тебя это не касается.
– Да ты не обижайся. Что увидела, на то и показываю. В конце концов, у нас в России и таких тоже любят. Но только от сильной кобельей тоски. Надеюсь, меня отсюда отвезут? – вскинула подбородок и обиженно одернула китель. – Прикажешь отвезти, или ты здесь уже никому ничего приказать не можешь, Власов?
– Отвезут, тебя, Воронова, отвезут. Ты говорила, что получила чин лейтенанта по ходатайству Хейди…
– Не по ее ходатайству. Она лишь поддержала.
– Значит, ходатайствовал твой страдатель-генерал?
– И он – тоже руку приложил. Однако свои чины, как и две медали в придачу к Железному кресту, тем самым местом, на которое ты, будучи командармом, так зарился, я не зарабатываю. Понял, генерал?
И Власов был поражен, увидев перед собой окаменевшее лицо, с застывшей на нем маской неприкрытого, уже вполне «великогерманского», презрения.
– Начинаю понимать, – почувствовал, как горло его судорожно сжимается от ярости. Вместе с душой.
Власову вдруг показалось, что за те несколько минут, которые он провел с Вороновой, перед ним, одна за другой, предстали три, совершенно непохожие друг на друга, женщины, каждая из которых по-своему помнила его, по-своему любила и по-своему презирала. И какое счастье, что она не может задержаться здесь. Сколько-нибудь долго терпеть эту, – одну в трех, теперь уже одинаково ненавистных ему, – женщину он не смог бы.
– А заготовленные мною документы я все-таки сохраню. Спрятала их в надежном месте. На тот случай, когда и в Германии нас, «влас-совцев», – это свое «влас-совцев» она произнесла, как что-то убийственно презренное, – начнут выстреливать точно так же, как выстреливают в России… По всей Европе флажками обставят, как волков в степи. И оружие в трех тайниках, вместе с кое-каким золотишком, там, в России, припрятала. Кто знает, а вдруг пригодится. Я подробно опишу места расположения тайников и передам это описание тебе. На тот случай, если самой мне до конца войны дожить не случится, или же пути наши разойдутся.
– Предусмотрительно, – признал командарм. – И по-своему щедро.
– Жизнью, войной, по обе стороны фронта, ученая. Такая наука зря не пропадает. Не провожай меня. Где там твой капитан, душа его навыворот?!
– Капитан! – тотчас же позвал Власов.
– Здесь я, господин генерал, – почти мгновенно возник на пороге Штрик-Штрикфельдт.
– Проведите лейтенанта к машине и проследите, чтобы ее тотчас же отправили, но чтобы так: в стремени, да на рыс-сях.
– Как и доставили сюда, – зачем-то уточнил капитан. – В сопровождении двух эсэсовских унтер-офицеров.