Операция «Цитадель»
Шрифт:
– Может, мой отказ служить в русской армии кажется тебе странным, однако намаялась я с тобой. Так намаялась, что с меня хватит. И когда ты с остатками своей Освободительной армии вновь окажешься в окружении, но теперь уже в окружении красноармейцев, водить и спасать тебя по окрестным лесам придется уже твоей Хейди.
– Этой не придется.
– Вот видишь… – неопределенно как-то молвила Мария, а немного помолчав, добавила: – Но хотелось бы видеть, как у нее это будет получаться. Кстати, как хоть она в постели? С ней у тебя лучше выходит, чем со мной? Не ехидничаю, просто спрашиваю.
– Сейчас мы говорим не об этом, –
– Я ведь уже сказала: не пойду я в твою Русскую освободительную, чтобы во второй раз «власовкой» становиться. Хватит с меня. И еще скажу тебе, генерал: не верят уже в твою Русскую освободительную. Никто не верит: ни русские, ни германцы. Припоздал ты с ней. В сорок втором создавать надо было.
– Не от меня это зависело. Не позволяли мне.
– А теперь позволяют? Знаешь, что теперь тебе позволяют? Повести десятки тысяч русских на скорую, верную и совершенно бессмысленную гибель. И вести их на эту гибель или не вести – теперь это уже зависит прежде всего от тебя, Власов. Тут уж ты свои грехи на фюрера не спишешь.
Генерал достал портсигар, открыл его, закрыл и вновь открыл. Хейди настолько резко пресекала его тягу к курению, что даже с Марией он курить уже побаивался.
– Правильно делает, что запрещает, – уловила суть его маеты Воронова. – Тем более, что она еще и врач. Но, чтобы не мучиться, лучше закури.
– Мне долго не сообщали, где тебя держат. Несколько раз пытался выяснить, но ты знаешь, как здесь…
– Да и не очень-то удобно было генералу, командарму РОА судьбой какой-то там поварихи интересоваться, – подсказала ему Воронова.
– А потом жизнь закрутила…
– … А тут еще немка. Не в обиде я, дело житейское. – Мария опустилась в кресло, но буквально через минуту вновь поднялась и потянулась к Власову. – Как думаешь, переспать с тобой мне позволят?
– Что ты: какое там «переспать»?! – возразил Власов. Его всегда поражала та непосредственность, с которой Воронова говорила обо всем том, о чем всегда принято было говорить намеками даже между мужем и женой.
– Тогда не будем дразнить гусей и изводить самих себя, – тяжело вздохнула она, опускаясь назад в кресло. Стол был уставлен двумя бутылками вина и двумя порциями лангета. Тут же лежала коробка конфет швейцарского производства. – А хочется еще раз переспать с тобой. Очень хочется. Понимаю ведь, что в последний раз.
– Сама сказала: не будем дразнить гусей. Смотри, какой стол нам накрыли.
– По нынешним временам – щедро, – перехватила его изголодавшийся взгляд гостья. – Я вот и есть не стала. Все – твое. Истощавший ты какой-то: что после Москвы, что под Волховом, что здесь. Чего так? – с тоскливой грустью осматривала его Мария, и было в этом взгляде не столько женского, сколько материнского. – Паек-то и зарплата наверняка генеральские. Ты бы не стеснялся, прикупал кое-чего.
– Какие там генеральские?! – вдруг сорвался Власов. – Мне платят, как немецкому фельдфебелю. Наравне.
– Не может быть! – ужаснулась Мария.
– Ладно, не будем об этом, – поморщился Андрей, жалея о том, что пожаловался Вороновой. – Хватает, прикупаю. Здесь, в санатории, тоже голодом не морили.
– Морить не морили, но и она, немка твоя, тоже жиреть не дает. Да не смущайся, генерал, я ведь…
– Я сказал: хватит об этом! – еще более резко прервал ее Андрей. – Долго задерживаться у меня не следует, – сказал уже спокойнее, берясь за бутылку с вином. – Разговор на рыс-сях – и тебя увезут. Как-нибудь подберем время, и уже тогда…
– Стоит ли подбирать его? Я ведь тоже… не из монастырской кельи к тебе. Генерал один немецкий, эсэсовский, наведывается. Молодой еще, под сорок. На русскую, видите ли, потянуло, на любовницу Власова.
– Что, так и говорят? – пропустил командарм мимо ушей все, что касается ее любовника.
– И не только это. Я когда там, за линией была…
– Что-о?! Тебя засылали в наш тыл?
– А тебе ничего не рассказали обо мне? – в свою очередь удивилась Мария.
– Что и когда мне могли рассказать? О том, что ты жива, я узнал полчаса назад, в подворотне санатория.
– Тогда извини, тоже особо рассказывать не стану. И давай выпьем, а то у меня горло, как песком протерли.
9
Они выпили за Россию, за всех тех ребят, что остались под Волховом; и за тех, кто теперь, уже по эту сторону фронта, усеивает своими телами все пространство от Польши до черт знает покуда.
– Значит, ты все же у них в разведке, – вернулся Андрей к прерванному разговору. Теперь, после двух фужеров вина, Мария показалась ему еще красивее и соблазнительнее. Но он решил: не время затевать что-либо. Нужно продержаться. Как в окопе, во время психической атаки. – Когда в первый раз забросили?
– Уже через четыре месяца после пленения. Вместе с группой наших, русских. Подучили меня на радистку, по ускоренной программе, и забросили.
– Неужели настолько доверяли,?
– Я ведь у них так и проходила по документам – то ли жена, то ли основательная любовница генерала Власова. А поскольку о тебе они были наслышаны, то и во мне почему-то не сомневались. Сдавались-то вместе. Господи, как вспомню, как мы сдавались! Словно в прорубь головой. Боже мой, – простонала Мария, – знал бы ты, сколько страху натерпелась, когда тебя увезли, а я осталась с этими живодерами! Как я тебя проклинала, как донимала упреками: «Ему хорошо, к нему относятся, как к генералу! А что будет со мной?! Неужели не мог спасти? Увезти с собой». Привыкла, что ты командарм, и все тебе подвластны. Не понимала, что плен – и для генерала плен.
– Я и сам понял это не сразу, – признался Власов, вновь берясь за бутылку. – Сам не знал, на каком свете пребываю. Сколько раз ты успела побывать за линией фронта?
– Не поверишь: трижды. Сама удивляюсь, как уцелела. Многие и по первому разу в небеса уходят. Во время третьей заброски одного, решившего в НКВД податься и меня прихватить (до слез разжалобил: отсидим, говорит, свое, на Волгу поедем, поженимся), – на месте пристрелила. Потом еще двоих раненых… Тоже пришлось. Но и после этого вернуться не могла. Добро, хоть рация работала. К тому же группой командовал какой-то известный немецкий диверсант, точного имени которого никто из нас не знал. Ради его спасения немцы бросили в прорыв две роты твоих «власовцев», как их теперь называют, да какой-то полубелорусский-полуукраинский полицейский батальон. Словом, отбили они на одну ночь ту деревушку, в которую мы с вечера, под видом окруженцев, прокрались – вроде бы к родным местам возвращаемся.