Операция «Шейлок». Признание
Шрифт:
— Пипик, если вы не можете меня простить, подайте мне знак, что вы там, что вы здесь, что вы меня слышите, что я не со стенкой разговариваю! — Либо, подумал я, я разговариваю с кем-то, кто еще меньше склонен прощать, с кем-то, способным на упреки, которые еще суровее, чем молчание Пипика. — Чего вы требуете, жертву всесожжения? Я больше никогда даже близко не подойду к вашей девушке, мы раздобудем для вас ваши проклятые деньги — скажите что-нибудь, прямо сейчас! Ну же, говорите!
И только тогда я понял, чего он на самом деле от меня требует, — мало того, я наконец-то понял, как неуклюже с ним обошелся, как неуклюже обходился с самого начала, как непростительно сам себе навредил своей оплошностью, отказывая самозванцу в том, чего любой самозванец жаждет, в том, без чего ему никак нельзя, в том обряде миропомазания, который только я мог совершить над ним в убедительной форме. Только когда
— Филип, — сказал я.
Он не откликался.
— Филип, — сказал я снова, — я вам не враг. Я не хочу быть вашим врагом. Я хотел бы, чтобы у нас были теплые отношения. Я почти раздавлен тем, чем обернулась вся эта история, и, если еще не поздно, я хотел бы стать вашим другом.
Ничего. Никого.
— Я был язвительным и бесчувственным, и я наказан, — сказал я. — Это несправедливо — возвышать себя и принижать вас, обращаясь к вам так, как я к вам обращался. Мне бы следовало называть вас вашим именем так, как вы называли меня моим. И отныне я буду это делать. Буду. Буду. Я Филип Рот, и вы Филип Рот, я подобен вам, и вы подобны мне, по имени и не только по имени…
Но он на это не купился. Либо его там не было.
Его там не было. Через час дверь распахнулась, и в класс, ковыляя, вошел Смайлсбургер.
— Дождались меня? Очень любезно с вашей стороны, — сказал он. — Мне страшно неудобно, но меня задержали.
10
Не враждуй на брата твоего в сердце твоем
Когда он вошел, я читал. Чтобы создать у любого возможного наблюдателя впечатление, что я пока не парализован страхом или не одержим галлюцинациями, что дожидаюсь я с таким видом, будто нахожусь в банальной очереди к стоматологу или парикмахеру, чтобы отвлечься от испуга, приковавшего меня к стулу, а также — и в этом я всего острее нуждался — сосредоточиться на чем-либо, кроме чрезмерно дерзкой отваги, настойчиво побуждавшей меня выпрыгнуть в окно, я достал из обоих карманов предполагаемые дневники Леона Клингхоффера и, сделав колоссальное умственное усилие, перевел себя на путь словесности — совсем как переводят вагоны на запасный путь.
Как бы обрадовались мои учителя, подумал я, — он даже здесь читает! Но это был не первый и не последний случай, когда, беспомощный перед грозящей неизвестностью, я ухватился за печатное слово в надежде унять свои страхи и удержать мир от полного распада. В 1960 году менее чем в сотне метров от стен Ватикана я однажды вечером сидел, совершенно один, в приемной безвестного итальянского врача и читал роман Эдит Уортон, пока за дверью, в операционной, моей тогдашней жене делали нелегальный аборт. Как-то раз в самолете, двигатель которого пугающе дымил, я услышал леденяще-спокойное объявление пилота, сообщавшего, как и где он собирается совершить посадку, и сразу же сказал себе: «А ты просто читай Конрада, как читал, не отвлекайся», — и снова уткнулся в «Ностромо», упрятав на периферию сознания едкую мысль, что, по крайней мере, я смогу умереть так, как жил. А через два года после удачного побега из Иерусалима, срочно среди ночи госпитализированный с коронарной недостаточностью в Нью-Йоркскую городскую больницу, с кислородной трубкой в носу, в окружении целого созвездия врачей и медсестер, скрупулезно следивших за признаками жизни в моем теле, я ждал решения об операции на моих полузакупоренных артериях и тем временем читал, не без удовольствия, веселый роман Беллоу «В связи с Белларозой». Книгу, за которую цепляешься в ожидании худшего, ты вряд ли когда-нибудь сможешь толком пересказать — но никогда не забудешь, как за нее цеплялся.
Когда я, маленький мальчик, сидел в моем первом в жизни классе — вспомнил я, уже зрелый мужчина, послушно сидя в классе, который, как неотступно подсказывал разум, мог стать моим последним, — меня завораживал алфавит, начертанный белым на черном фризе высотой сантиметров пятнадцать, тянувшемся над классной доской: Аа ВЬ Сс Dd Ее, — каждая буква, написанная наклонным почерком, экспонировалась в двух ипостасях: родитель и дитя, предмет и тень, звук и эхо и т. п. и т. д. Двадцать шесть ассиметричных пар подсказывали смышленому пятилетнему мальчику все дуальности и соответствия, которые только мог объять детский ум. Каждая буква была столь многообразно витиевата и противоречива, а любые две, вместе взятые, выглядели столь соблазнительно в своем слегка дисгармоничном соседстве, что, даже если воспринять фриз с алфавитом так, как
Итак, все это объясняет, почему Смайлсбургер застал меня за чтением. Алфавит — моя единственная защита; его мне выдали вместо пистолета.
В сентябре 1979 года, за шесть лет до того, как палестинские террористы выкинули его вместе с инвалидным креслом за борт «Акилле Лауро», Клингхоффер и его жена путешествовали на круизном лайнере, который шел в Израиль. Вот какие записи я прочел в его дневнике, переплетенном в кожу, на обложке которого были вытиснены золотом рикша, слон, верблюд, гондола, самолет и пассажирский теплоход.
5.09
Погода ясная
Пятница. Солнечно
Был на экскурсии по греческому порту Пирей и городу Афины. Гид отличный. Афины — современный кипучий город. Улицы забиты машинами. Поднялся на Акрополь и видел все древние руины. Экскурсия была интересная, с хорошим гидом. В 2.30 вернулся домой. В четверть 4 отплываем в Хайфу, Израиль. День прошел очень интересно. Вечер удался на славу. После ужина выступал певец из Израиля. Дал концерт. Я был в жюри конкурса на королеву лайнера. Все это было уморительно. Ну и вечер. В 0.30 лег спать.
6.09 На море штиль
Погода хорошая
Еще один славный денек. Молодой доктор и его жена едут в Израиль, чтобы вместе с группой французских врачей-евреев открыть больницу в большом городе на юге Израиля. На случай, если во Франции что-то стрясется, у них будет зацепка в Израиле и вложение денег. Познакомился с множеством людей, за 7 дней завел много друзей. Все они обожают Мэрилин. Она красивая и отдохнувшая, как никогда. Лег поздно. Встал рано. Завтра судно причалит в Хайфе.
7.09
Хайфа
Какое воодушевление. И стар и млад — одинаковое. Многие провели в турах целых 40 дней. Некоторые — дольше. Зив и жена пели в Америке три месяца. Другие просто были в круизе. Какие проявления радости при возвращении домой, в свою страну. Как они любят Израиль. Отель «Дан» — здание красивое. Номер хороший.
8.09
Из Хайфы в Тель-Авив
От Хайфы до Тель-Авива ехать больше 1,5 часа. Дороги современные. Кое-где пробки. Повсюду идет строительство. Дома. Заводы. Поразительно, что страна, рожденная войной и живущая в состоянии войны, так развивается. Повсюду солдаты в полной выкладке, с автоматами. Девочки и мальчики на равных. Заказали экскурсии по всей стране. Мы устали. Ради этого стоит уставать. Слушаю радио в прелестном номере окнами на синее Средиземное море.
8.09 П. солнечная
Тель-Авив
Встали в семь. Началась экскурсия. Тель-Авив. Яффо. Реховот. Ашдод. 50 километров вокруг Тель-Авива. Жизнь кипит. Строительство. Поразительно, как осваиваются песчаные дюны, как растут поселки и города. Старый арабский город Яффо сносят, а вместо трущоб, простоявших много лет, спроектирован и возводится новый город.
Сельскохозяйственный колледж, Институт Хаима Вейцмана — островок садов в Реховоте. Красивые здания, учебный корпус, окрестности — это надо видеть. День наполненный, радостный, богатый на знания, новое уважение к стране, которая рождена войной и все еще страдает.