Операция «Шейлок». Признание

Рот Филип

И тут меня осенило, что это я дурачок, потому что принимаю его за священника, хотя на самом деле это новый маскарад, спектакль, устроенный, чтобы спровоцировать беспорядки, отвлечь полицейских и военных, оттянуть на себя внимание толпы… Я не мог прогнать мысль, что за всем этим стоит Пипик, совсем как Пипик не мог избавиться от мысли, что за его плечом постоянно стою я. Этот священник — подсадная утка Пипика, соучастник его интриги.

— Нет! — кричал еврей-исполин. — Петлюра убитый — да! Его убивал еврей! Убивал за убитые евреи! Храбрый еврей!

— Пожалуйста, — сказал священник, — вы сказали свое слово, вы высказались. Вас слышали все и тут, и даже в Канарси, позвольте мне, позвольте, пожалуйста, обратиться

к этим добрым людям, может быть, они будут рады для разнообразия еще кого-нибудь послушать. — И, повернувшись спиной к великану, он возобновил лекцию, которую, вероятно, читал окружающим до начала заварушки. Он говорил, и толпа вокруг росла: на это-то и рассчитывал Пипик. — Примерно в восемьсот шестидесятом году, — рассказывал им священник, — два родных брата, Кирилл и Мефодий, покинули свой монастырь в Греции, чтобы проповедовать христианство среди славянских народов. Наши прародители не имели ни алфавита, ни письменности. Эти братья создали для нас алфавит, называемый кириллицей, в честь одного из них… — Но еврей-исполин, втиснувшись между зрителями и священником, снова заорал на него своим громовым голосом:

— Гитлер и украинец! Два брата! Одно то же! Убивать евреи! Я знаю! Мать! Сестра! Все! Украинец — убивать!

— Послушайте, приятель, — сказал священник, и его пальцы, вцепившиеся в толстую пачку брошюр, прижатую к груди, побелели. — Гитлер, к вашему сведению, вовсе не был другом украинского народа. Гитлер отдал половину моей страны нацифицированной Польше — вы, может, не слышали. Гитлер отдал Буковину фашистской Румынии. Гитлер отдал Бессарабию…

— Нет! Заткнись! Гитлер дать тебе большой подарок! Гитлер дать тебе большой-большой подарок! Гитлер, — ревел он, — дать тебе еврея — убивать!

— Кирилл и Мефодий, — снова заговорил священник, отважно повернувшись спиной к великану, чтобы обратиться к толпе, — перевели Библию и святую мессу на славянский язык — так он назывался. Они отправились в Рим, чтобы получить от папы Адриана Второго разрешение служить мессу на этом языке. Папа Адриан одобрил их труд, и наша славянская месса, или украинская литургия, прославилась…

Исполин-еврей не пожелал больше ничего слышать о братьях Кирилле и Мефодии — не стерпел. Он потянулся к священнику своими ручищами, и я вдруг увидел, что этот великан — продукт не плохо работающего гипофиза, а тысячелетней еврейской мечты. Вот оно — наше окончательное решение проблемы украинского христианства. Не сионизм, не диаспоризм, но гигантизм — големизм! Пятеро солдат с автоматами, которые стояли немного поодаль и наблюдали за происходящим, ринулись вперед, чтобы прийти на выручку к священнику, но все случилось так быстро, что закончилось прежде, чем солдаты успели чему-либо помешать, и все засмеялись и разошлись — засмеялись не потому, что священник из Нью-Йорка будто бы взлетел в небо, шмякнулся о землю и отправился в мир иной по воле грязных великанских сапог на ногах еврея-исполина, а потому, что над головами зевак пролетели две сотни брошюр — и делу конец. Исполин просто вырвал их из рук священника, подбросил как можно выше, и инцидент был исчерпан.

Когда толпа рассеялась и все снова потянулись в суд, я не тронулся с места — смотрел, как священник принялся подбирать брошюры, некоторые из которых отлетели метров на пятнадцать. Я увидел, как великан, продолжая что-то выкрикивать, в одиночестве пошел в сторону улицы, по которой ехали автобусы и машины, словно сегодня самый обычный… впрочем, это и был — в Иерусалиме, как и повсюду — самый обычный день. И вдобавок солнечный, радостный денек. Разумеется, священник не имел никакого отношения к Пипику, а заговор, который я намеревался сорвать, существовал только в моей голове. Все, что я успел передумать или совершить, было не то и не так, как надо — по той простой причине, как я теперь сознавал, что человек, чьим двойником

в земном мире является мистер Мойше Пипик, все делает не так, — и этот хаос в сознании никуда не уйдет, пока мы оба живы. Я больше никогда не узнаю, что взаправду, а что понарошку, не разберусь, дурью маюсь или нет; все, чего я не смогу понять сразу, приобретет для меня странное значение, и пусть даже я понятия не имею, где сейчас Пипик, пусть даже я больше никогда о нем не услышу, — но пока он ходит по земле — а он ходит, внося в мою жизнь самый ерундовый смысл, — я не избавлюсь ни от гипертрофированных домыслов, ни от этих невыносимых приступов замешательства. Да что там, все еще хуже: я не избавлюсь не только от него, но и от самого себя, а уж мне-то лучше прочих известно, что это непомерное наказание. Каждый божий день, пока я жив, Пипик будет следовать за мной, и я навеки поселюсь в доме Двусмысленности.

Священник продолжал подбирать брошюры, одну за другой, а поскольку он оказался намного старше, чем я подумал вначале, когда он дерзко противостоял великану, эти усилия давались ему нелегко. Это был слабосильный, грузный старик, и хотя встреча обошлась без рукоприкладства, казалось, она подкосила его, словно ему и впрямь дали увесистого тумака. Возможно, когда он наклонялся за брошюрами, у него начиналось головокружение — вид у него определенно был нездоровый, лицо окрасилось в пугающий пепельный оттенок, хотя в момент противостояния с исполином он держался молодцом и цвет его лица не внушал опасений.

— Зачем, — сказал я ему, — зачем только вы выбрали это место на всей планете, чтобы в такой день прийти сюда со своими брошюрами?

Он опустился на колени, чтобы было удобнее подбирать книжки, и, коленопреклоненный, ответил:

— Чтобы спасать евреев. — Казалось, к нему отчасти вернулись силы, когда он повторил: — Чтобы спасать вас, евреев.

— Лучше бы вы за себя переживали. — И я, хотя вовсе не намеревался делать ничего подобного, шагнул к нему, чтобы протянуть руку для опоры — иначе он вряд ли смог бы подняться на ноги. С десятиметрового расстояния за нами наблюдали двое прохожих — парни в джинсах, с которыми явно шутки плохи — молоды, стройны, насмешливы. Ну а толпа давно разбрелась.

— Если они приговорят невиновного, — сказал священник, пока я припоминал, где уже видел этих двоих в джинсах, — это возымеет тот же эффект, что и распятие Христа.

— Ох, ради Бога, только не эта старая банальность, святой отец. Только не еще одно распятие Христа! — сказал я и помог ему восстановить равновесие, когда он выпрямился.

Он, запинаясь — не от одышки, а от возмущения моей сердитой отповедью, — ответил:

— Еврейский народ расплачивался за это две тысячи лет — справедливо или несправедливо расплачивался за распятие. Я не хочу, чтобы приговор Джонни привел к похожим результатам!

И именно здесь я почувствовал, что сам воспаряю над землей. Меня переносили с места, на котором я стоял, в какое-то другое место. Я не понимал, что происходит, но ощущение было такое, будто в оба бока ввинтились трубы, подцепили меня и куда-то тащат. Мои ступни описывали в воздухе круги, словно бы нажимая на велосипедные педали, а потом наткнулись на земную твердь, и я увидел, что две трубы — руки двоих мужчин в джинсах.

— Не кричите, — сказал один из них.

— Не сопротивляйтесь, — сказал другой.

— Не делайте ничего, — сказал первый.

— Но… — начал я.

— Не говорите.

— Вы слишком много говорите.

— Вы говорите со всеми.

— Говорите-говорите-говорите…

— Говорите-говорите-говорите-говорите-говорите-говорите…

Они усадили меня в машину, и она тронулась. Оба мужчины грубо ощупали меня во всех местах, проверяя, нет ли при мне оружия.

— Вы схватили не того, — сказал я.

Водитель громко засмеялся:

— Хорошо. Нам как раз нужен «не тот».