Опыт конкретной философии

Марсель Габриэль

Человек, проявляющий постоянство, может обнаружить стремле­ние просто принуждать себя к нему, считая своим долгом не оказаться небрежным в той ситуации, когда он не сомневается, что я рассчиты­ваю на него. Он может считать делом чести выполнять свои обязанно­сти по отношению ко мне, и в этом случае его постоянство, очевидно, организовано той идеей, которую он создал о себе самом и от которой он не может отойти. И действительно, если его поведение дает мне почувствовать, что он оказывал в отношении меня подобное располо­жение только «для очистки совести», то я скажу о нем, что он был безупречен и абсолютно корректен. Но как бы я мог спутать эту кор­ректность с собственно верностью? Подобная корректность есть лишь видимость ее. Он показал себя безупречным, и это как некий сертифи­кат, который я должен ему выдать. Я считаю его свободным от обяза­тельств по отношению ко мне. От его воли не зависит сделать боль­шее, или скорее — поскольку

речь идет не о действии, а о бытии — не зависит, чтобы он был другим, чем он был. Однако, по совести, я не

121

могу, не обесценивая этих слов, сказать о нем, что он был для меня верным другом. Конечно, дружба и верность неотделимы друг от друга; верность ни в коем случае не является характеристикой, кото­рая присоединяется к понятию, обозначаемому словом «друг».

Без сомнения — и здесь будет видно, как углубляется проблема, яв­ляющаяся центром наших размышлений, — если я постоянен благода­ря воле или вследствие стремления придерживаться определенных обя­зательств, то я почти неизбежно должен казаться себе в отношении X верным другом. Но в каком виде ситуация предстает для самого X? Здесь очень важно, что звание «верного друга» я не могу дать себе сам. Вы очень хорошо чувствуете, и я думаю, нет нужды на этом настаивать, что есть нечто шокирующее и противоречивое в том, чтобы награждать себя самого подобным «аттестатом». Предположим, что X каким-то образом узнает, что я вел себя по отношению к нему по совести; тогда вполне возможно, что, по крайней мере в глубине души, он освободит меня от этого обязательства. Он может даже мне сказать с интонацией, которая способна бесконечно варьироваться: «Не считай себя обязанным...» Очевидно, что он признает, что я был безупречен. Однако или, скорее, именно поэтому в его отношении ко мне что-то надламывается, можно сказать, что в его глазах оказывается утраченной определенная ценность, а все, что остается, не имеет значения — и именно здесь обнаруживает­ся проблема верности в собственном смысле.

Действительно, с рационалистической или просто рациональной точки зрения кажется естественным, что принцип ценности заклю­чается здесь в доброй воле, в том постоянстве, к которому я себя при­нуждаю; и, представляя себе некоего судью, который оценивает меня со стороны, я могу считать, что этот судья действительно ставит мне хорошую отметку. Но очевидно, что такая гипотеза, такой ход мысли абсурдны. Здесь речь идет не о чем-то, что может быть оценено не­ким третьим незаинтересованным или даже пользующимся уваже­нием лицом. В действительности с верностью все обстоит по-друго­му, она как таковая может быть оценена тем, на кого направлена, только если в ней заключен присущий ей элемент сущностной спон­танности, который сам по себе абсолютно независим от воли.

Перевернем отношения между мною и другим, что ничего не меняет по сути. Отсутствие элемента спонтанности у того, кого я считал моим другом и кого я ни в чем «не могу упрекнуть», создает для меня невыносимую ситуацию до тех пор, пока я его совершенно не освобожу от того, что он считает своим долгом в отношении меня. Почему? Следующее рассуждение это прояснит.

Я представляю себе другого и делаю вывод, что, по-видимому, он считает себя обязанным испытывать в отношении меня определен­ное уважение. Но я имею все основания предполагать в нем — как и во мне — некую легко возбудимую натуру, которая скрыто или явно противится навязываемой им дисциплине. Таким образом возникает борьба, которая у него может сопровождаться раздражением в мой

122

адрес. Вместо чувства верной дружбы, в которую я верил, я вызываю у другого чувство раздражения, поскольку он может ощущать себя рабом своих обязательств по отношению ко мне. Это продолжается до тех пор, пока я не разорву своего рода соединивший нас договор и не освобожу его и в то же время себя самого, поскольку здесь мы находимся в той сфере, где любая установка рождает свое эхо.

Постоянство в его чистом виде, в плане отношений между людь­ми, рискует уступить место как бы борьбе, первоначально внутрен­ней, а потом и внешней, которая может превратиться в ненависть и взаимное отвращение. Но, с другой стороны, как я могу требовать от себя в отношении другого или от Другого в отношении себя действи­тельной верности, предполагающей, как я уже сказал, чистую спон­танность, к которой, по определению, я не могу себя принудить?

Теперь время отметить широту значимости предыдущих замеча­ний. Они приложимы не только к дружбе. Однако здесь следовало бы обратить внимание на некоторые нюансы. Чем более мы замыка­емся в той области, где господствует идеология, тем более осуще­ствимым может казаться сведение верности к постоянству.

Представим, что я вступаю в какую-либо партию. Главное, что потребуют от меня партия или ее комитет, — это постоянное и не­укоснительное подчинение определенной дисциплине. Может так случиться, что я подчиняюсь

ей только против моей воли, что во мне что-то упорно протестует против подчинения, которого требует от меня моя партия, но это непосредственно не интересует комитет и других членов партии. Однако не интересует до тех пор, пока это тайное неповиновение не способно привести к предательству или последующему отступничеству. Только в предвидении этих возмож­ных последствий мне могут посоветовать — если догадаются о моем умонастроении — выйти из партии.

Это очень важно. Принадлежность к какой-либо партии может действительно предполагать сохраняющийся разрыв между словами и действиями человека, с одной стороны, и его мыслями и истинны­ми чувствами — с другой, или же может привести, и это также нехо­рошо, к вербовке самой души, поскольку дисциплина становится вто­рой натурой человека и уничтожает всякую внутреннюю спонтанность. Чем лучше организована партия, тем сильнее она спо­собствует распространению или лицемерия, или духовного порабо­щения. Современное состояние мира дает нам слишком многочис­ленные и слишком зловещие иллюстрации этой дилеммы, и потому нет необходимости на этом останавливаться.

Вместе с тем необходимо показать, каким образом эта проблема ставится в отношении, быть может, наиболее важных и наиболее тес­ных из всех личных связей — я имею в виду супружескую связь. Мы все знаем союзы, где один из супругов верен другому только из чув­ства долга, где верность сведена к постоянству. Предположим, что другой это замечает, и подобное открытие может стать для него му­

123

чительной проблемой. Может ли он, имеет ли он право рассуждать, как тот человек, о котором мы только что говорили, и освободить своего партнера? Здесь невозможно руководствоваться утверждениями обще­го плана. Но нельзя полностью уподоблять эти два случая, поскольку здесь ясно проступают социальные причины, особенно если речь идет о семье, имеющей детей, поскольку в этом случае необходимо сохранить, даже ценой какой-то доли лицемерия, определенное семейное едине­ние, которое, не будучи абсолютно внутренним, не является также и про­стой внешней формой. Но особенно — и здесь мы выходим за рамки социального — нужно отметить то, что решающую роль здесь играют те основания, на которых был заключен этот брак и как он восприни­мался обеими сторонами в момент заключения, и здесь мы подходим к проблеме освящения, к которой я должен буду вернуться, заключая эти размышления. Уместно было бы спросить себя, не может ли в данном случае постоянство быть интерпретировано как более глубокая и укоре­ненная в Боге верность, даже если какого-либо чувства больше нет.

Но это может быть выяснено только в результате более глубокого анализа, касающегося самих условий клятвы. Что значит поклясться в верности? И каким образом возможна подобная клятва?

Мы не можем поставить перед собой этот вопрос, не обнаружив тотчас подлинной антиномии. Действительно, эта клятва дана в оп­ределенном, существующем в данный момент, внутреннем располо­жении духа. Но могу ли я утверждать, что это настроение, которое полностью владеет мной в момент принятия на себя обязательства, не изменится со временем? Без сомнения, нами могут овладевать определенные состояния экзальтации, которые сопровождаются со­знанием их неизменности. Но не говорят ли нам опыт и размышле­ние, что мы должны поставить под вопрос ценность этого сознания и этого утверждения? Единственно, что я имею право заявить, — это то, что мне кажется, будто мое чувство и мое расположение духа не могут измениться. Мне кажется... Достаточно лишь сказать мне ка­жется, и я уже должен прибавить как бы sottovoce1: но я не могу быть в этом уверен. С этого момента я уже не могу провозгласить: «Я клянусь, что мое внутреннее расположение духа не может изменить­ся». Эта неизменность больше не является объектом моей клятвы. Впрочем, отметим, что существо, которому я клянусь в верности, тоже может со своей стороны измениться. Оно может стать таким, что я буду вправе сказать: «Не этому человеку я клялся в верности, он из­менился до такой степени, что моя клятва потеряла силу».

Но в таком случае, если мое внутреннее состояние может изме­ниться, потому что изменюсь я или мой друг, могу ли я начать дей­ствовать так, как будто оно вообще не способно изменяться? Здесь нужно быть очень осторожным в отношении смысла слов «могу ли я». Они весьма двусмысленны. Рассмотрим первый смысл.

124

Могу ли я утверждать, что, если мое внутреннее состояние измени­лось, я тем не менее буду способен действовать так, как если бы оно оставалось неизменным? Уточним: между тем, что я чувствую, и тем, что я могу, существует определенная связь, которую я назвал бы объек­тивной, хотя природу ее точно определить я не в состоянии. Законно ли утверждение, что, чувствуя по-другому, я тем не менее мог бы действо­вать так, как если бы чувствовал по-прежнему? Иначе говоря, утверж­дая это, не выхожу ли я за границы того, что я имею право утверждать?