Опыт конкретной философии

Марсель Габриэль

Но существует и второй, отличный от первого смысл, может быть, более глубокий, более важный, по крайней мере с точки зрения ду­ховной перспективы: вправе ли я желать, чтобы мое поведение вви­ду этой возможности оставалось таким же, как если бы мои чувства не изменились?

Существует, и в этом мы сейчас убедимся, большая разница между этой и предшествующей точкой зрения. Предположим, что для меня еще возможно действовать в отношении X в будущем так, как если бы я его еще любил, даже тогда, когда я его больше не люблю. Имею ли я на это право? Другими словами, могу ли я согласиться пообещать что-то, что будет ложью? И не отразится ли через предвосхищение эта, будущая, ложь на настоящем, так как я веду речь таким образом, как если бы я должен был оставаться в том внутреннем состоянии, кото­рое, как я знаю или должен знать, не может существовать вечно. По­этому не должен ли я

ограничить рядом условий мое обязательство, внеся в него уточнения, которые сильно ограничивают его значимость?

Не будем сразу брать самые серьезные примеры. Для начала я вновь обращусь к тому примеру, который я предлагал в книге «Быть и иметь» и который напрямую связан со всей первой частью моего изложения. Я нахожусь около больного, я пришел его навестить, быть может из простой вежливости, но я начинаю понимать, что мой ви­зит доставляет ему огромное удовольствие, которое я не предвидел. С другой стороны, я лучше теперь понимаю его одиночество и его страдание. Уступая непреодолимому импульсу, я обещаю приходить навещать его регулярно. Очевидно, что, когда я даю ему это обеща­ние, моя жизнь ни в коей мере не задерживается на том факте, что расположение духа, в котором я сейчас нахожусь, может измениться. Предположим, что эта мысль на минуту приходит все же мне в голо­ву: я отстраняю ее, я чувствую, что я должен отстранить ее и что обращать на нее внимание было бы низостью.

Но с того момента, как я принял на себя это обязательство, ситу­ация меняется. Другой заметил мое обещание и рассчитывает на меня. И я это знаю... Может возникнуть какое-либо препятствие. Оставим в стороне чрезвычайные обстоятельства, которые не могут иметь ре­шающего значения. Предположим, что я приглашен на интересую­щий меня спектакль, который начнется как раз в тот момент, когда меня ждет больной. Но я обещал, и я должен сдержать обещание. И в этой борьбе мне помогает мысль о том разочаровании, которое по­

125

стигнет больного, если я не сдержу слово, и также о том, что я не смо­гу ему дать действительного объяснения, поскольку оно принесет ему огорчение. Тем не менее я вновь против своей воли у изголовья моего больного. И в то же время я думаю, что если бы он знал, с каким пло­хим настроением и с каким нежеланием я выполняю свои обязатель­ства, то мой визит не доставил бы ему никакого удовольствия, а был бы для него даже тягостен. Однако нужно играть комедию. Отсюда тот парадокс, к которому мы уже подходили, состоящий в том, что вер­ность — или, по крайней мере, видимость верности — в глазах друго­го и ложь в моих глазах здесь неотделимы друг от друга. И действи­тельно, здесь обнаруживается нечто, что не зависит от меня. Не в моих силах не предпочитать спектакль, на который я приглашен, визиту, ставшему тяжкой обязанностью. Я размышляю над этой ситуацией, в которую я сам себя вовлек, непредусмотрительно взяв на себя обя­зательство. Я вынужден признать, что я был не прав, взяв на себя та­кое обязательство, относительно которого у меня нет уверенности, смо­гу ли я его сдержать. Я вынужден спросить у себя, не должен ли я, совершив эту первоначальную ошибку, найти в себе достаточно муже­ства отказаться от изображения чувств, которых я больше не испыты­ваю, и не побояться показать себя таким, каков я есть.

Другими словами, не будет ли серьезной ошибкой распростра­нять кредит на область чувств и действий? Не будет ли более чест­ным жить на наличные, подражая тем хорошо нам всем известным вечно хворающим людям, которые никогда прямо не принимают при­глашений и говорят: я ничего не могу обещать, я приду, если смогу, не рассчитывайте на меня...?

Можно сразу же предвидеть те последствия различного толка, которые породит подобная установка. Она сделает невозможным со­циальную жизнь, поскольку никто ни на кого не сможет полагаться. Вероятно, последовательный анархизм, который никогда никем не практиковался, должен прийти к этому. Но гораздо интереснее выяс­нить те постулаты, которые предполагаются такой установкой.

1. Наиболее фундаментальным будет следующее высказывание: в какой-то момент я идентифицирую себя с тем своим состоянием, которое я могу констатировать в этот конкретный момент. Все то, что выходит за его границы, кажется мне смутным, непостижимым и в любом случае не может служить объектом достоверного утвержде­ния. Отметим, что с этой точки зрения любое утверждение, касаю­щееся моего прошлого, оказывается сомнительным, за исключением утверждений о тех фактах, которые зафиксированы другими и, сле­довательно, могут рассматриваться как внешние по отношению ко мне, как объективные в собственном смысле этого слова. Но данный постулат связан

с определенным представлением о внутренней жиз­ни — представлением по сути кинематографическим. Предположим, что я хотел бы остановить в определенный момент фильм, который мне показывают. Очевидно, что в тот момент, когда произойдет эта

126

остановка, мы увидим кадр, который можно точно определить и обо­значить. Вероятно, развитие любого живущего как просто живущего может быть уподоблено такому фильму, что дает мне возможность осуществлять подобные мгновенные срезы и мгновенные постиже­ния. Напротив, чем в большей степени речь идет о личности, рас­сматриваемой одновременно во всей ее сложности и глубочайшем единстве, тем больше этот подход можно считать неприемлемым в самой его сути. Рассмотрим это более детально. В любой момент моя физическая жизнь может окончиться, и вскрытие моего тела может приблизительно показать, каково было состояние моих органов в момент остановки сердца. Но идея ментального вскрытия кажется нам абсурдной, тем более что речь идет о постижении самых важных форм личностного существования, об определении, например, того, каковы были чувства усопшего к кому-либо из своих близких или какой была его религиозная позиция в момент его смерти. Эти срезы могут дать нам представление о только что произошедшем, оценка которого будет зависеть от неопределимого, в сущности, контекста. Представим себе человека, который во время незначительной ссоры объявляет своей жене, что она ему надоела и он не может ее более выносить; и эти слова оказываются его последними словами, посколь­ку несколько мгновений спустя он попадает под автомобиль. Можно ли рассматривать неудержимый порыв раздражения, которому он под­дался, как последнее состояние его чувств к жене? Я думаю, что это утверждение неприемлемо. Чтобы достаточно ясно высказаться на этот счет, необходимо привести множество ссылок и мотивировок. Некото­рые случаи еще более сложны; я имею в виду ту полемику, которая развернулась после смерти Жака Ривьера*, по поводу того, пришел ли он к вере или нет, то есть по поводу слов, произнесенных им in extremis1. Все это может служить только иллюстрацией одной всеобщей исти­ны: личность бесконечно превосходит все то, что можно назвать ее мгновенными и кинематографически остановленными состояниями. Это означает, что выдвинутый постулат соответствует не только по­верхностному, но и грубому взгляду на развитие личности.

2. Другой постулат также может быть выведен из принятой нами феноменологической и ориентированной на мгновенность установ­ки. Следует допустить, что мое будущее состояние — это что-то, что должно произойти (something that will happen to be) подобно внешне­му событию, например погоде, которая установится в ближайшее время. Сейчас у меня хорошее настроение, но я не могу сказать, ка­кое оно у меня будет завтра в это же время. Сейчас светит солнце, но я не могу быть уверенным, что вечером не пойдет дождь. Это значит отрицать всякую действенность и влияние за той установкой, кото­рую я принимаю перед лицом этого «кино»; за мной отрицается вся­кая способность воздействовать на себя самого. Таким образом, в силу

127

априорных оснований, которые трудно оправдать, отрицаются неко­торые, в общем-то очевидные данности внутреннего опыта.

В действительности, когда я беру на себя обязательство, я прини­маю как само собой разумеющееся, что оно не будет поставлено под сомнение. Ясно, что эта активная воля не сомневаться входит как существенный фактор в определение того, что будет. Эта воля сразу же закрывает ряд возможностей; и благодаря этому я поставлен пе­ред необходимостью изобретать определенный modus vivendi1, от чего иначе я был бы освобожден. Здесь проявляется в самой элементар­ной форме то, что я называю творческой верностью. Мое поведение будет полностью окрашено этим поступком, содержанием которого было решение, что обязательство, взятое мною на себя, не будет по­ставлено под сомнение. Зачеркнутая и отвергнутая возможность тем самым будет отброшена как искушение.

Остается, однако, понять, на какой основе может осуществляться этот отказ ставить под сомнение, являющийся самой сутью обяза­тельства. Не может ли он осуществляться ошибочно? Что понимать под этим? Не могу ли я принять решение быть верным взятому на себя легкомысленно обязательству и тем самым строить свою жизнь на лжи, относясь как к чему-то главному к тому, что в действитель­ности является чистой случайностью? Это будет только имитацией, подделкой истинной верности. Но, с другой стороны, могу ли я ре­шиться на принятие обязательства со всем знанием дела? Не предпо­лагает ли во всяком случае принятие обязательства известного рис­ка, в котором я должен отдавать себе отчет?