Оранж

Емельянов Алёшка

сдерут с оппонента одежду и мех.

Традиция эта жутка, но задорна!

Я как коммерсант знаю сотни потех.

За акт снисхождения, каплю монеты,

за право на власть и мой княжий почёт,

за пункт привилегии, отпуск средь лета

двуногий безумец и друга порвёт.

Голодные звери в безвыходном ринге,

забыв

про сочувствие, святость и сан,

вопят, кровоточат, как дикие динго,

и кровь добывают из вражеских ран.

А я, словно Цезарь на верхней трибуне,

вкушаю животность и грешность рабов,

дарю себе зрелище, радости думам,

а выигравшим псинам огрызки хлебов.

За час до поражения

Здесь дух пораженчества. Дух катастрофы.

Почти что бескровные вены, ряды.

Убитыми густо засорены тропы.

Защитники, будто бы ворох руды.

Траншеи забиты упавшими мёртво.

Повсюду заторы, пожарищ угли.

Окопы, как будто канавы и фьорды.

И в этих могилах мы все залегли.

Остатки полка утопают в трясине.

Фуражка командная клювом в земле.

Терпимый разгром уже словно рутина.

Великий позор не сгорит и в огне!

Уже не бойцы, а срамные служаки.

Приказано биться, идти воевать.

Сидим в ожиданьи финальной атаки.

А впрочем, тут многие могут не встать…

Речь матушки, укрывшейся от дождя в магазине

Не выгодно старым в подобном краю.

Бабули накладны казне и начальству,

деды не участвуют в шахте, бою,

а значит, без пользы, чужды и опасны.

Живущим нужны только выплаты, корм,

внимание, помощь, субсидии, льготы,

уход и мешочки таблеточных форм,

походы в соборы по каждым субботам.

Они лишь транжирят бюджетную мощь,

таранят больницы, врачебные нервы.

Их души похожи свалку и ночь,

где скопища тлена, червей и ущерба.

Стада бесполезные в тягость властям.

Нахлебники лишние будто плодятся.

А им бы лежать в накопителях ям.

Мы – все отработки, и нас не боятся.

Предстали обузой для новых людей.

Развалины сносят и справа, и слева.

Возводят огромный простор этажей.

Вокруг старичьё, как бесплодные древы.

Однажды постигнет смертельнейший суд.

Давно обветшали, и мучим цветущих.

Буран их свернёт, ну а грозы сожгут.

Престольное солнце рассеет все тучи.

И всем станет легче: кустам и цветам.

Минуют реликты – старинное чудо.

Сметут поколения, будто бы хлам.

Но вскоре состарятся новые люди…

Закрытая закусочная на углу дома на пр.Труда

В закусочной окна и двери забиты.

О, это беда для окраинных лачуг!

Питейная лавка давно уж закрыта

ввиду отравления сотен пьянчуг.

Её разбивали и дети, и жёны,

казнили поджогами ночью и днём,

взывая доселе с общественным стоном

к суду и милиции, Богу пред сном.

Кабак линчевали в знак мести за близких,

каких охмеляла сивушная мазь.

В стенах его падали пошло и низко,

а кто посильнее – в листву или грязь.

Снега укрывали всех спившихся, слабых,

угробленных спиртом из вёдер и ям.

Тартар приносил боль и ужас нахрапом

всем членам семей и соседним краям.

Шалман изводил домоседов, прохожих

боями и криками злых забулдыг

и сварами злыми за шмар синерожих.

Трактирные будни, как цепь выходных.

Позднее пришло разнеможное чудо -

изгнание тьмы, дионисовых слуг.

Исчезли бродяги и грохот посуды,

скопления рвоты, урины и мух.

Сегодня, как год и три месяца, тихо.

Умершие и те, кто вылечен, спят.

Молитвы ль закон истребили то лихо,

увы, не известно, а впрочем, плевать…