Оранжевое солнце

Кунгуров Гавриил Филиппович

Прошло три дня. Прибегает к хану перепуганный его первый слуга: «Пресветлый повелитель, курган еще выше вырос!..»

...Так рыли, старались много раз; курган же вновь рождался, вырастал, золотая вершина его упиралась в небо. Хановы слуги обессилели, курган убрать не смогли. Начисто сроют, стада быков, лошадей прогоняют, чтобы вытоптали они землю копытами. Загорается новый день — курган опять красуется. Насыпал его степной народ; хан голову руками зажал — против народа не пойдешь... Заболел, скрючился, скрипит, как сухой камыш на ветру: «Ленивые

сурки! Где ваша работа? Всем головы срублю!..» Сам же подняться с трона не может — окостенели руки и ноги...

— А мальчик, который умнее всех на свете? Где он? — в один голос выкрикнули Гомбо и Эрдэнэ.

Дедушка лукаво глаза скосил на часы-ходики:

— Мальчик? На вершине кургана...

...Прибежали к волшебному кургану палачи — Железные ножи и воины хана — Острые пики. Поднимутся к вершине кургана, ветер сбросит их обратно вниз, к подножью. Встает солнце, они карабкаются к вершине, заходит солнце — валяются у подножья. Тогда начали они снизу метать ножи и пики в мальчика. Долетают ножи и пики до вершины, ветер поворачивает их обратно, и разят они самих же палачей и воинов насмерть. Убили всех, лишь один раненый убежал, скрылся в горах...

Поднял дедушка голову. В думник пробивался молочно-серый свет.

— О, уже утро! Ложитесь, ребята, спать. Дулма, вставай, пойдем, пора скот выгонять на пастбище.

А ее и нет. Открываются дверцы, входит она с полным ведром молока, улыбается:

— Ну, выспались? Я уже коров подоила, будем пить парное...

Дедушка расширил щелки глаз, такое бывает редко.

— Мы что же, уснули? Не слышали, как Дулма из юрты ушла?

Долго смеялись. Спать не ложились, умылись, сели за стол завтракать.

ЦЭЦЭГ

И сияющий день начался с неудач. Цого, выбивая трубку, сильно ударил ею о камень, она раскололась. Жаль, привык к ней, удобная, однако, служила долго; все стареет, ей давно пора расколоться.

Горевать и охать можно, но оханье табаком не набьешь, в рот не засунешь. Собрался Цого ехать в Узкую падь, только там у Белого ключа он отыщет подходящий корень тальника для новой трубки. Узнала Дулма, стала упрекать Цого:

— Оставь возню с трубкой, время ли? Кури папиросы, вон на полке лежит пачка. Поезжай к Бодо, к Ламжаву; надо охотников собирать, кончать с волками. Далеко ли до несчастья.

Вспомнилась холодная весна того злополучного года, когда неожиданно выпал снег, побелела степь, стая волков чуть не наполовину вырезала стадо верблюжат. Засияло солнце, зазеленела степь, а горе тяжелой тучей висело над несчастной юртой. Верблюдиц нельзя было выгнать на пастбище, стояли они неподвижно у места гибели своих детей, по-матерински плакали. Только каменный человек мог забыть их глаза — большие, круглые, испуганно-грустные, переполненные слезами. Четыре верблюдицы так и не сдвинулись с красных пятен — места волчьей расправы, — тут и скончались. Остальные выхудали, едва на ногах стояли — кости да кожа, на боках болтаются жалкие клочки шерсти. Куда

бы их ни угнали, едва пощиплют кустарники, бегут обратно и стоят поникшие у страшного места, не в силах забыть своих верблюжат.

Цого слушал Дулму, озабоченно качал головой, — верные слова: волки страшнее бури.

— Ладно. В Узкую долину, однако, далеко, найду корешок поближе, есть у меня на примете. Съезжу в юрты к соседям; с волками встречи плохи... Откладывать нельзя.

...Вернулся Цого быстро, едет и песенку напевает. Остановился у юрты, увидел Дулму, не слезая с коня, потрясает над головой какой-то черной коряжиной, хвастается:

— Вот погляди, какая редкая находка, и совсем близко от нашей юрты.

Дулма махнула рукой:

— Ты так рад, будто у тебя каждая овца принесла по два ягненка... У соседей был?

— Успею, день длинный. — Цого оставил заседланного коня у привязи и поспешил в юрту.

Видит Дулма, вышел он из юрты с кожаной сумкой, в ней инструмент. Сел мастерить трубку.

— Нашел время, теперь и к закату солнца тебя не выгонишь к соседям... Однако съезжу сама или пошлю Гомбо...

Цого прищурил лукаво щелки:

— Еду, еду!..

Сел на лошадь и ускакал. Когда он уже скрылся за увалом, Дулма развела руками: «Сумку-то взял с собой! Вот старый хитрец; отъедет немножко, сядет под куст и начнет выстругивать проклятую трубку». Дулма пожалела, что не поехала сама.

...Солнце уже садилось за потемневшие горы. Цого вернулся, в зубах новенькая трубочка. Подъехал и этой новенькой трубочкой размахивает перед глазами Дулмы. Та от гнева покраснела, как кумачовый платок на ее голове.

— Трубку твою из зубов вырву, брошу в печку! У соседей не был?

— Без нас обошлись; госхоз собрал три группы охотников. Не бойся, волкам конец! Вчера Бодо матерого волка пристрелил у самого телячьего загона. В юрте Бодо гостит Цэцэг...

— Ну, наговорил, голова моя раздулась... Какая Цэцэг?

— Ты что? Дочь его! Учится с Гомбо и Эрдэнэ в одной школе. Сегодня уже поздно было, завтра приедет к нам. Есть у нее какие-то школьные новости...

Дулма обрадовалась, любила встречать, заговорила в ней душа гостеприимной хозяйки.

— О, если гостья в юрте, надо взбить сливки, подсушить творог, есть у меня топленое масло с изюмом, испеку мучные лепешки...

Вернулись с пастбища Гомбо и Эрдэнэ, узнали о приезде Цэцэг. Эрдэнэ рад, Гомбо недоволен.

— Что ей надо, зачем она?

После ужина Дулма положила на лежанку два новых халата.

— Завтра их наденете.

Гомбо насмешливо надул губы:

— Что же завтра, праздник?

— Гостья приедет, хорошо ли встречать ее в будничной одежде?

— Поедем пасти коров в новеньких халатах, а она пусть любуется, — засмеялся Гомбо.

Дедушка строго поглядел на него:

— Еду к Гомбо, а он мне поможет, так и сказала...

— Я? Чем же помогу?

— Ничего не говорила. Бодо просил, если понадобится, пусть поживет у вас неделю и больше.