Орли, сын Орлика
Шрифт:
– Вот так-то…
Григорий упал на небольшую лавочку возле окна и предложил слуге то же самое, что пару часов тому назад предлагал ему маркиз де Шовлен:
– Садись-ка рядом.
– Но ведь…
– Садись, говорю!
Заспанный Кирило-Кароль присел на скамью и спросил:
– Чего это вы посреди ночи? Да еще сюда, ко мне…
Григорий лишь улыбнулся с загадочным видом, поэтому Кирило-Кароль не удержался и пробурчал:
– А после сами говорите: «Не называй меня иначе да не называй!.. Да еще и имя свое измени, сделай такую милость…» Кто ж вот вас разберет…
Григорий знал, что слуга имеет право на удовлетворение любопытства: ведь сам приучал Кирилу-Кароля к жесткой дисциплине! Если они договорились встретиться в заранее обусловленном месте, причем лишь на следующей неделе, тогда зачем приезжать к нему сегодня посреди ночи? Так что без объяснений не обойтись…
Вообще-то, Кирило-Кароль ему чрезвычайно нравился. Григорий высмотрел его в прошлом году в Варшаве. Оказалось, что младший на семь лет Кирило-Кароль был сыном запорожца, который в числе немногих сохранил верность гетману Мазепе накануне Полтавской битвы. Молодые люди быстро сошлись, а затем и побратались. Перед отъездом в Париж Григорий уговорил князя Потоцкого отпустить слугу с ним. Да, он требовал жесткой конспирации, к которой сам уже давно уже привык. Кирило-Кароль не очень понимал, что это за штукенция такая – конспирация, но справедливо считал, что гетманычу Орлику виднее. Как вдруг сейчас, посреди ночи… Сюда!..
– Каролик, братец, ты не представляешь, просто не представляешь! – Григорий поманил его пальцем и прошептал в самое ухо: – Меня приняли на королевскую службу!
– Да вы что?! – едва не закричал тот.
– Тише, тише!..
– В самом деле?! – громоподобным шепотом переспросил слуга.
– Смотри сам…
Григорий достал из-за пазухи кошелек, развязал тесемочку и аккуратно разложил на скамье золотые монеты.
– Ого! – не удержался Кирило-Кароль.
– Вот так, братец. Поэтому я и приехал к тебе посреди ночи.
– Но ведь разве завтра… – начал было прислужник.
– Завтра… То есть уже сегодня днем ты будешь в дороге.
– В какой еще дороге?
– На Стокгольм, братец, помчишься на Стокгольм! Кстати, это тебе. Бери, бери. – Григорий ткнул Кириле-Каролю пару золотых.
– Мне? Зачем?
– И за службу, братец, и за дружбу.
– Но разве ж за дружбу платят?
– А коней ты по дороге за свои будешь менять?
– Ну, разве что на коней… – неохотно согласился прислужник.
– Вот то-то же.
Остаток монет Григорий разделил на два неравных столбика. Прикинул: десятую часть полученного матушка обязательно отдаст общине – это закон. Итак, отсылать нужно как можно больше, ведь «общинная» десятина…
Но ему же надо новый мундир в дорогу пошить! Да и неизвестно, какие средства ему через месяц выделят… Подумав еще немного, несколько уравнял столбики, золотые из меньшего вернул в кошелек и снова спрятал на груди, больший пододвинул к Кириле-Каролю:
– А эти деньги, братец, немедленно отвезешь в Стокгольм и отдашь… сам понимаешь кому.
– А-а-а, вон оно что!..
– А ты думал, с чего это я к тебе посреди ночи ворвался?
– Ну, это понятно, что недаром… Только все равно пара дней здесь ничего не изменят.
– Изменят, Каролик, еще и как изменят! Ведь недели через три тебе нужно вернуться назад.
– Зачем так спешить?!
– Ведь потом я уеду далеко-далеко…
– Куда это?
– Не могу сказать, но очень далеко отсюда. Тогда и встретимся снова, и я дам тебе еще денег… для известных тебе в Стокгольме лиц. Там же будешь ожидать моего возвращения. Я сообщу, когда настанет время вернуться сюда, в Париж.
– А я?
– Что – ты?
– Разве я с вами не поеду?
– Нет.
– Но ведь!..
– Не могу взять тебя с собой, Каролик!
– Почему?
– Не спрашивай лучше, поскольку это великая тайна.
– Королевская служба, понимаю… – грустно вздохнул Кирило-Кароль.
– Что ж поделаешь, братец!
Григорий посидел у прислужника еще немного и уехал: запорожец должен был собираться в дальнюю дорогу. Зато с души гетманыча словно каменная глыба свалилась. Он даже начал сочинять нечто на манер мадригала [11] , посвященного этому загадочному городу: «Париж среди зимы и юны парижанки…» – но стихи выходили несерьезными сверх всякой разумной меры. Пришлось придержать слова, по крайней мере, до утра. А так – ничего себе идея, красивая! Сгодится хотя бы потому, что послезавтра… то есть, учитывая, что через несколько часов начнет светать, – уже завтра он приглашен в салон маркиза Нормана де Турнема. Надо же будет сделать запись в альбом юной мадемуазель Жанны-Антуанетты Пуассон!..
11
Стихотворное произведение любовного или шуточного характера.
Целый день и всю следующую ночь Григорий спокойно проспал в своем номере «Отеля де Пост». Зато на следующий день успел абсолютно все – даже элегантный стих о волшебном Париже сочинил. Прием удался на славу: храбрый «капитан Густав Бартель» находился в центре внимания небольшого общества, мадемуазель Жанна-Антуанетта очень мило и выразительно пела под собственный аккомпанемент на лютне, декламировала стихи (в том числе сочиненный в ее честь «шведским гвардейцем»), а в конце продемонстрировала коллекцию пейзажиков. Учитывая, что их написала девятилетняя девочка, рисунки были совсем неплохи.
На прощание мадемуазель с воистину королевским величием поднесла Григорию темно-красную, почти черную оранжерейную розу и молвила:
– Это, дорогой капитан, вам на память о нашей встрече. Не забывайте маленькую Жанну-Антуанетту Пуассон! Не исключено, что когда-нибудь мы снова встретимся, хотя Париж – город большой.
– Обещаю не забывать вас, мадемуазель. Также клянусь сохранить эту замечательную розу… хотя ваше обаяние все равно сильнее! – церемонно поклонился в ответ гетманыч.
Когда он вышел на улицу, то спрятал розу под плащ: до «Отеля де Пост» было далековато, а так как большую часть полученных авансом средств он отослал семье, теперь придется всячески экономить… похоже, даже как-то без коня обойтись! Поэтому во время прогулки по улицам нежная роза может пострадать от парижского мороза.
Ну, месяц как-нибудь пройдет, а дальше – на восток, на восток!..
Что же касается розы и чудаковатой девочки, которая уже воображает себя королевой… неизвестно, как оно сложится.