Осень на краю света

Заваров Дмитрий Викторович

– Это ты меня? – Юрий Григорич потрогал влажный рубец под заскорузлыми волосами.

– Я.

– Жестко.

– А если на тебя ночью на кладбище с ножом нападут? – невесело хмыкнул отец Димитрий.

– Я ночами по кладбищу не шляюсь, – сказал Юрий Григорич и смущенно погладил усы.

Хорошее было лицо у отца Димитрия. Старо-обрядческое, как сказали бы художники. Глаза только слишком глубоко посажены. Даже и не разберешь, какого цвета. На стене у кровати висел ковер с плетеной желтой бахромой снизу, по грубой материи

выцветший рисунок: луг с ромашками, солнце на небе, рядом с солнцем почему-то звезды, крупные, грязно-белые, похожие на шестеренки. Над ковром торчали такие же поблекшие бумажные обои с повторяющимися завитками.

– Если бы ты ночами по кладбищу не шлялся, ты бы сейчас здесь не лежал, – заметил отец Димитрий.

В этот раз его улыбка была веселой, даже озорной: блеснули в глубине бороды ровные зубы. Юрий Григорич, поддавшись настроению, тоже кривовато улыбнулся.

– Чем это ты меня?

Отец Димитрий приподнялся – у противоположной спинки кровати стояло еще одно кресло, в котором лежало его то ли пальто, то ли шинель – достал из-под складок метровую серую трубу с ручкой из голубой изоленты.

– Из чего она? – невольно заинтересовался Юрий Григорич, снова тронув шишку на голове.

– Из православного дюралюминия, – ответил отец Димитрий, протягивая оружие для ознакомления.

Труба оказалась на удивление легкой, а изолента делала ручку ухватистой и приятной на ощупь.

– Это что?

По всей поверхности трубы были выгравированы еле видные надписи.

– Благочестивые письмена.

– Понятно.

Юрий Григорич посмотрел через трубу на абажур и вернул владельцу.

– Будем считать, что сам виноват, – подвел итог.

– Правильно, – согласился отец Димитрий, бросив оружие обратно в кресло.

– Ты меня к Иванычу притащил?

– Ну а кто еще?

– Как узнал, что я у него?

– Я тут уже второй день. Видел.

– Ты из-за иконы?

– Из-за нее. Буду искать.

– У вас там милиции не доверяют?

– Кто в России милиции доверяет?

– Верно.

С кухни доносились звон и плеск – дед, видимо, мыл посуду. Юрий Григорич снова глянул на окно: светло вроде. Утро уже как минимум. Хотя горящая люстра давала полное ощущение ночи. И почему-то казалось стыдно спросить время.

– Полдесятого, – сказал отец Димитрий.

– Долго я тут…

– Выспался зато.

На кухне у Федора Иваныча резко пахло жареным луком. Старик стоял у плиты, перемешивая в сковороде крупно нарезанную картошку. Плита была старая, советская, с конфорками, похожими на воронки – над ними колыхались крупные, как лепестки цветка, язычки газа. При свете дня кухня выглядела еще более обшарпанной: пузатый холодильник с ручкой-скобой, радио с погнутой телескопической антенной, белый крашеный буфет с мутными стеклами в дверцах, стол с драной скатертью. В такую обстановку луковая вонь вписывалась уместно и даже органично. Дверь, ведущая на терраску, выкрашена светло-салатовой краской: вся поверхность в глубоких продольных трещинах и потеках копоти.

– Очухался? – ворчливо поинтересовался Иваныч.

Он был одет в потрепанную клетчатую рубаху с дырками на локтях и обвислые брюки военного образца. Юрий Григорич заметил на вешалке возле двери свое пальто: кашемир был рыжим от грязи, к спине прицепились листья и даже ветки.

– Ты что, волоком меня тащил, что ли? – пробурчал Юрий Григорич, не оборачиваясь.

– Временами, – откликнулся отец Димитрий.

– Здравствуй, батюшка, – поздоровался старик.

– Будь здоров.

– Прошу к столу.

Картошка оказалась очень вкусной, крупные полукружья лука сочно хрустели на зубах. Юрий Григорич морщился: каждое движение челюсти больно отдавалось в ссадине. Прикрытый грязной тюлевой занавеской, на подоконнике стоял горшок с бегонией, один лист растения прилип к сочащемуся испариной стеклу. За окном, похоже, опять начался дождь.

– Ну расскажи, обо что это ты так приложился? – поинтересовался старик.

– Чего? – не понял Юрий Григорич.

– Котелок обо что повредил? – Иваныч для ясности постучал себя по голове.

– Я не стал его расстраивать, – пояснил отец Димитрий.

Он сидел у стены, рядом с холодильником. Ел картошку медленно, боялся обжечься. Света на кухне было много, поэтому Юрий Григорич наконец смог разглядеть его глаза: голубые, несколько блеклые, но очень внимательные, колючие.

– Так это ты, что ль, его, отец честной? – Иваныч даже развеселился.

– Сам виноват.

– Сам, сам, – покивал в ответ на вопросительный взгляд Юрий Григорич. – Я его спьяну за врага принял, хотел поймать.

– Поймал?

– Как видишь.

– Ну давайте тогда чай пить.

Чайник тоже был старый – желтый, эмалированный, с голубой незабудкой на боку. Юрий Григорич знал, что изнутри он крепко зарос известью: лет тридцать уже чайнику, и это только тот срок, за который Юрий Григорич мог поручиться. А сколько этому чайнику на самом деле, даже Иваныч, наверное, не помнит.

Отец Димитрий принял чашку двумя руками, обхватил крепко, словно отогревая замерзшие руки. Вначале понюхал свежезаваренный чай, потом, зажмурившись, отхлебнул. Вкусно пил чай батюшка, и было видно, что любит он это дело.

Тут тень мелькнула в окне, прогремели шаги на терраске. Два глухих удара – и на пороге возник человек в серой милицейской форме. Дверь открылась не до конца, уперлась в вешалку, полную одежды – толстому милиционеру пришлось чуть ли не протискиваться. Вошел, снял фуражку, знакомым движением провел по ершику волос. И Юрий Григорич его узнал.

– Здравия желаю, люди добрые, – сказал милиционер.

– Здорово, Карлсон, – ответил Юрий Григорич.

Милиционер прищурился, вгляделся.