Осенние дали
Шрифт:
— Пришли, Андрюша. Это мой отель, — озорно шепнула Варвара Михайловна, показав на шалаш. — Сейчас я тебя и расцелую же. Ты соскучился по мне?
— Очень.
Они вошли в шалаш и сразу, в зеленоватой полутьме, пронизанной редкими солнечными иглами, увидели согнутую фигуру.
— Кто здесь? — спросила Варвара Михайловна, не в силах сдержать разочарования.
— Свои, — девичьим голосом через плечо ответила фигура. Она со стуком закрыла чемодан и повернулась. — Тапочку порвала на камнях, забежала переобуться.
— Маря, ты? Вот хорошо, я думала — Забавина. Познакомься с моим мужем. Это, Андрюша, бригадир нашей молодежной бригады, Маря Яушева.
Очевидно, девушка не ожидала увидеть в шалаше чужого человека, да еще начальника строительства, и смутилась. Она была босиком и в руках у груди держала ботинки на резиновой подметке. Возможно, оттого, что свет из леса проникал скупо, она показалась Камынину худенькой, как бы еще не сформировавшейся, с тонкой шеей. Странно, что Маря Яушева руководила целой бригадой. Рот у нее, правда, большой, упрямый, глаза огромные, черные, застенчиво-диковатые. Значит, есть внутренняя сила?
— Мне на трассе вас очень хвалили, — приветливо сказал Камынин девушке. — Позвольте… а мы, по-моему, с вами встречались в Моданске?
Девушка молчала.
— Скажите пожалуйста, — удивленно засмеялась Варвара Михайловна, — я их знакомлю, а у них, оказывается, давно и свидания были. В каком месте?
— Вот и я, Варюша, забыл.
— В книжном магазине, — ответила Маря. Она, видно, немного освоилась, продолжала смелее: — Вы в апреле купили у нас «Пармскую обитель» Стендаля и «Венгерские сказки».
— Да, да, — воскликнул Камынин. — Вы работаете продавщицей в букинистическом отделе? Если бы не полутьма, я вас, конечно, признал бы сразу.
Легкий вздох вырвался из груди Варвары Михайловны. Она знала за своим мужем эту манеру: увлекаться случайной беседой, за делом забывать жену, семью. Вероятно, Маря все поняла. Она вдруг неловко и суетливо поправила свой чемодан, крепче прижала к груди ботинки и заторопилась:
— Ой, я ведь сюда забежала только переобуться.
И, как была босиком, выскочила из шалаша.
Не успели затихнуть шаги девушки, как совсем близко раздался лязгающий металлический звон: это в лагере ударили билом в подвешенный рельс.
— Звонок на обед! — почти с отчаянием воскликнула Варвара Михайловна. — Сейчас народ придет с трассы. И минутки не дадут побыть вместе. Знаешь что? Пошли в лес?
— Охотно.
— Здесь все время на людях, — оживленно продолжала Варвара Михайловна, когда они покинули шалаш. — Если бы я захотела тебе изменить, уверяю, не сумела бы. И на речке, и в кустах — всегда то купаются, то сморчки ищут, то просто гуляют.
— Странную ты выбрала тему для разговора.
— Я, конечно, шучу. Я так люблю тебя, Андрюшенька, так соскучилась! Я к тебе до того привыкла, что ты стал мне ближе матери, ближе всей родни, даже ближе Васятки, а уж ты сам знаешь, как я его люблю. Отчего это? Может, я плохая мать, а может, еще и возраст такой, но сейчас для меня самый дорогой — это ты. Смешная я у тебя, правда? Помнишь, ты все хотел заинтересовать меня работой доротдела? Я раньше легкомысленная была; теперь кое-что понимаю и в будущем стану твоей помощницей… От лагеря нас уже закрыли деревья, дай я тебя расцелую. А если и увидит кто — бог с ним.
И, даже не осмотревшись по сторонам, Варвара Михайловна крепко обняла мужа и несколько раз подряд поцеловала в губы. Она мелко дрожала, опустила веки, словно обессилев, уткнулась лицом в борт его пиджака.
— Ой! Чего-то голова закружилась, — шепнула она и тихонько засмеялась. — Сейчас пройдет.
— И я очень тебя люблю. — Камынин крепко, нежно и благодарно поцеловал ее, как-то по-отцовски погладил волосы.
— Хорошо бы, Андрейка, нам сейчас домой. Да?
— А ты приезжай в следующий выходной.
— На чем?
— С транспортом устроим. Мало ль попутных машин? Да я попрошу Горбачева, он тебя захватит. Отсюда ведь до города всего час езды.
По сухой лиловой тропинке, переплетенной тенями, они углубились в чащу. По обеим сторонам трепетал нежный зеленый свет молодой осиновой листвы, на полянке во все глаза смотрели яркие одуванчики. Сильно запахло черемухой, открылось высокое дерево, с макушки до нижних ветвей осыпанное крупными чистыми снежно-белыми цветами, будто его кто нарядил. Невдалеке на одной из берез вдруг послышался громкий хриплый крик: «У-хо-хе», который затем перешел в звучное «ку-ку, ку-ку». Это самец звал подругу. Майский день стоял ясный, прохладный.
— Я очень жалел, что тебя нет в городе, — сказал Андрей Ильич. — В филармонии был интересный симфонический концерт. Пришлось мне идти одному. Исполняли русскую классику, Сен-Санса, и, между прочим, виолончелист солировал в любимой тобой «Элегии» Массне. Я слушал и без конца вспоминал тебя. А сегодня смотрю, ты забыла дома «Лику» Бунина: как читала, так и лежит раскрытая. Я привез ее и еще «Жажду жизни» Стоуна, про Ван Гога. Они в машине… Ладно, Варенька, теперь ты расскажи, как живешь? Не испытываешь ли в чем нужды, хорошо чувствуешь себя?
— Очень хорошо. Тут такой замечательный народ! Та же Маря Яушева. Она ведь мордовочка, знаешь? Один грейдерист, Сеня Юшин, по уши влюблен в нее. Славный такой. Она ему тоже книжки дает читать. Или возьми Матрену Яковлевну! Она говорит будто строго, на самом деле добрая, ее все девочки любят. При немцах партизанила в этих лесах. Да, да. Километрах в семи отсюда в Корюхиной даче землянки их отряда, мы ходили смотреть.
Камынину стало немного больно. Ему-то казалось, что жена, как и он, тоскует от одиночества. Ему так не хватало Вари в Моданске! Внезапно подумалось: не с умыслом ли она всем восторгается? Дескать, правильно сделала, что настояла на своем и уехала из дома на трассу. В следующую секунду Камынину сделалось стыдно за свои мысли. Варвара Михайловна закинула руки за шею мужа. Он жадно стал покрывать поцелуями ее губы, лоб, щеки.