Осенние дали
Шрифт:
Морозило, снег светился под ранними звездами. Чувствуя, что на него смотрят из дворов поселковые, а может, и девчонки, Капитон важно, не сгибая спины и рук в локтях, пошел по деревянным мосткам.
От ворот баритоновского дома послышался свист. Не поворачивая головы, Капитон увидел Кольку, но не ответил и еще сильнее надавил на каблуки.
— Тош! Обожди минутку.
Пряча покрасневшее ухо в облезлый воротник отцовского бушлата, подошел Колька Баритонов, и Капитон поздоровался с ним, не снимая перчатки. Со стороны автобусной остановки подбежало еще двое школьников.
— Ух ты, Халва-то! В форме. Вот это да!
Все
— Далеко собрался? — спросил его один из школьников.
— В мастерские, — важно ответил Капитон. — Надо глянуть в расписание про свою смену.
Ребята замолчали, понимая все значение его слов. Колька сказал просительно:
— А чего тебе узнавать? Может, посидим на стройке?
Капитон подумал.
— Да я знаю, что к восьми часам сперва в училище. Ну, так просто хотел. Ладно, пойдемте.
Из дворов повыходило еще несколько поселковых ребят, и постепенно у новостройки собрались, как обычно, завсегдатаи. Капитон важно достал из кармана пригоршню железных опилок, все столпились и стали рассматривать.
— Сам настругал?
— А кто ж? — И, чтобы довершить свое торжество, небрежно продолжал: — После шабаша мы пиво выпивали: обмывали новую работенку. Я выпил больше кружки, и хоть бы что. Если солью посыпать, совсем очень вкусно, ешь те с маслом. — Он вдруг оживился. — Мастер Першин говорил: в конце года лучшие работы наших ребят будут выставлены на специальную доску, стенд называется. Их отправят в Москву, на Выставку трудовых резервов, чтобы все смотрели.
В голове у Капитона теснилось множество воспоминаний об училище, о новых товарищах, о девчонке, работавшей за соседними тисками. Но странно — все это словно закрылось внутри на механический замок, а рассказывать было и нечего. Зато он развлек ребят другим: зажег спичку, стал сыпать железные опилки, они вспыхивали и шипели, как бенгальские огни.
Подступила ночь, снег давно посинел, в окнах поселка зажглись огни. Ребята уже все рассмотрели на Капитоне, обо всем порасспросили, и разговор, как всегда, перешел на хоккейные матчи, цирк и силачей городской окраины. Потом Колька Баритонов вынул свой новый электрический фонарик, и они стали зажигать то красный, то зеленый свет. О Капитоне понемногу начали забывать. Ноги у него замерзли, пальцы в правом ботинке щипало; тогда он встал с балки и снова приосанился.
— Домой? — спросили ребята. — Чего так рано?
— Надо вставать по гудку.
Четко ставя каблуки, Капитон пошел к дому — худенький, в большом картузе, оттопыривавшем уши. Вокруг было тихо, только с автобусной остановки доносились редкие гудки клаксонов. Когда стройку и ребят затянула белая полутьма, он подпрыгнул козлом и, фальшиво напевая, стал сгребать с изгороди в руку снег и слизывать его языком.
ВОЛЧЬЯ БАЛКА
В
— Гляди, парень, заработаешься, — засмеялась она.
— Ничего, — пробормотал Ипат. От неожиданной радости и смущения он без надобности вытер ладонью свой крупный утиный нос.
Ульяша была в зрелых летах. Свои льняные, будто выцветшие волосы она носила коротко подстриженными; толстые мягкие губы ее выдавались. Небольшие глаза выражали приветливость и твердость знающей себе цену женщины, а в движениях коренастого налитого тела таилось много зазывной нерастраченной ласки, и это всегда тревожило сердце Ипата.
«С чего она ко мне подошла?» — подумал он. И вдруг мелькнула мысль: а что, если позвать Ульяшу нынче вечером гулять? Ведь, может, в другой раз он и не осмелится.
— Ты, Ипат, почему перестал наведываться в избу-читальню? — приветливо спросила Ульяша.
— Недосуг все. То в колхозе с лошадьми занятый, то дома по хозяйству.
— Про культурность нельзя забывать, не то закоростеешь. Я книжки получила новые. Зашел бы, дала.
Стояла Ульяша совсем рядом, Ипату казалось, что он ощущает волнующее тепло, которое исходит от ее крепко сбитого тела. Она была в ладном дубленом полушубке с нарядной выпушкой, в аккуратных чесаных валенках; белый платок из козьего пуха отчетливо выделял ее обожженное морозными ветрами лицо. Сбитый с толку, не зная, что сказать, Ипат поплевал на руки и снова принялся выскребать лопатой пол у двери конюшни, выбрасывать навоз в большую кучу, жирно черневшую на притоптанном снегу.
С улицы у ворот послышалось конское фырканье. Ипат обернулся, редкие белесые брови его насупились: во двор правления колхоза верхом на соловом жеребчике въезжал председатель рика [2] Стеблов — рослый мужчина в лихо заломленной курпейчатой папахе, словно облитый кожаным пальто с черным каракулевым воротником. Возле конюшни Стеблов ловко, по-кавалерийски, спрыгнул с седла, размял затекшие ноги в галифе, поправил кобуру нагана, висевшую через плечо.
— И конюх на месте? — вместо приветствия сказал он громко и весело. — Значит, в колхозе блюдется революционный порядок.
2
Рик — районный исполнительный комитет.
Ипат ничего не ответил, лишь перестал выгребать навоз. Председатель передал ему повод жеребчика.
— Ты, дорогой товарищ, сперва прогуляй коня по двору, он весь взопрел. Когда овес будешь закладывать, не пожалей лишку, мне еще сегодня к ночи в станицу вертаться.
— У нас и погостевать не хочешь, товарищ Стеблов? — сказала Ульяша, выступая из потемок, образуемых створкой двери, и улыбка осветила ее сразу помолодевшее лицо.
— А-а! — удивленно воскликнул Стеблов. — Я тебя, Ульяна Никаноровна, не признал за дверью-то. Что ж, есть народ в Совете? Пойдем открывать собрание.