Осенний мост
Шрифт:
На следующий месяц, когда у нее во второй раз пошла кровь, Сидзукэ удалось добиться передышки на более долгий срок. На третий месяц она еще крепче ухватилась за реальность. Поначалу ее все еще нужно было переодевать и купать по нескольку раз на дню, поскольку Сидзукэ не сразу уразумела необходимость наведываться в отхожее место. Но не прошло и недели, как она этому научилась. К осени посторонний человек мог бы подумать, что Сидзукэ просто еще одна из здешних монахинь: вся разница сводилась к тому, что она была моложе всех прочих, постоянно помалкивала и вместо обычных дневных хлопот сидела и созерцала происходящее. Она перешла от буйного безумия к постоянно затуманенному состоянию сознания. Она больше не кричала от страха, не плакала и не съеживалась по неведомым причинам, хотя иногда отключалась от действительности, как и прежде, и застывала, полуприкрыв глаза, словно находилась в этот момент не здесь, а где-то в ином месте. Иногда казалось, будто Сидзукэ понимает, что ей говорят, а иногда — что нет. Она все-таки не была такой, как остальные, хотя ей и сделалось намного лучше. Иногда по ночам настоятельница заглядывала к ней и обнаруживала, что девушка сидит на постели с открытыми глазами и смотрит в никуда.
Очевидная связь между новообретенным здравым рассудком Сидзукэ и началом ее менструаций беспокоила настоятельницу. Она сама не могла точно сказать, есть ли под этим беспокойством реальные основания, или оно порождено исключительно старым поверьем, гласящим, что женские кровотечения и ведьмовство тесно связаны между собою.
Приближалось время ежегоднего осеннего визита госпожи Киёми. Вдова предыдущего князя Акаоки и мать нынешнего была одной из двух главных покровителей монастыря Мусиндо. Второй, господин Бандан, правитель Кагами, никогда здесь не появлялся. На этот раз преподобная настоятельница Суку с особым нетерпением ждала визита госпожи Киёми. Ведь та могла засвидетельствовать чудесное исцеление, сотворенное бесконечным состраданием Будды, шестнадцатью годами непрестанных молитв и ее щедрыми пожертвованиями.
Но когда настоятельница вышла к воротам монастыря, чтобы поприветствовать отряд путников, прибывших из княжества Акаока, то, к разочарованию своему, не увидела среди них своей благородной покровительницы. На этот раз князь Хиронобу, ее сын, приехал без матери.
По правде говоря, я приехал вместо нее, — сказал Хиронобу. — К глубокому моему прискорбию, я вынужден сообщить вам, что моя мать смертельно больна. Врачи говорят, что она не переживет этой зимы. Я отправился в эту поездку исключительно по ее настоянию. Мы разобъем на эту ночь лагерь под стенами монастыря, а наутро я отправлюсь обратно.
Мы будем молиться за нее, — сказала настоятельница.
Охватившая ее печаль была воистину глубока. Судьба изрекла свой приговор с безжалостной жестокостью. Госпожа Киёми никогда не увидит, какие плоды принесло ее доброе отношение к Сидзукэ. Да, она узнает об этом из письма, которое настоятельница передаст ей с ее сыном. Но она навсегда будет лишена радости увидеть чудесное преображение собственными глазами.
Правила монастыря не дозволяют мужчинам заходить сюда ни при каких условиях. Пожалуйста, подождите здесь. Давайте выпьем чаю у ворот, вы — снаружи, а я — внутри.
Одна из старших монахинь придвинулась поближе к настоятельнице и тихо, так, чтобы не услышал никто из самураев, поинтересовалась:
Преподобная настоятельница, а благоразумно ли это? Священные врата защищают Мусиндо от проникновения зла. Устанавливать здесь навес и устраиваться посередине — значит отрицать эту защиту. Демоны неизбежно заметят подобную уязвимость.
Этот навес невелик, — отозвалась настоятельница, — и будет установлен здесь лишь на краткий срок.
Ее переполняла печаль, вызванная болезнью госпожи Киёми, и радость, вызванная выздоровлением Сидзукэ. Эти чувства неким невозможным образом наполняли ее душу одновременно. Прилив и отлив не могут случиться одновременно. Это замешательство и заставило преподобную Суку настоять на своем приглашении. Ей суждено было жалеть о допущенном промахе до конца своей жизни.
Монахини с одной стороны и самураи с другой установили навес, подали чай и уселись ждать. Судя по выражению лиц, им всем было не по себе. Все они верили в то, о чем говорила старая монахиня. Лишь преподобная настоятельница Суку и князь Хиронобу чувствовали себя вполне уютно. Они вспоминали о прошлом, и князю, который был намного моложе своей собеседницы, оно казалось куда более далеким. Ведь когда Суку стала настоятельницей этого монастыря, Хиронобу было всего восемь лет.
Я помню, как стоял на этой скале, — сказал Хиронобу, — а Го строго порицал меня за то, что я делаю из себя мишень для убийц. Вы, наверное, не помните Го, моего телохранителя. Он только раз приезжал сюда вместо со мной и с матушкой, и вряд ли встречался с вами.
Вы были маленьким мальчиком, — сказала настоятельница и отвела взгляд, погрузившись в воспоминания. — Но вы уже успели одержать две великие победы. Госпожа Киёми очень гордилась вами.
Я помню, как… Хм, действительно ли я помню то, что произошло, или лишь воображаю, будто помню? — Хиронобу рассмеялся. — Мы — столь ненадежные свидетели собственных жизней!
Настоятельница повернулась к Хиронобу, собираясь ответить. Князь как раз подносил чашку ко рту, и рука его застыла в воздухе на полдороге. Он смотрел мимо настоятельницы куда-то во двор монастыря.
Глаза его засверкали.
Лицо его напряглось, и черты сделались более резкими.
Губы слегка разомкнулись, и видно было, что князь стиснул зубы.
Он резко, судорожно вздохнул.
И задержал дыхание, как будто собрался нырнуть в глубокие воды.
Настоятельница обернулась. И увидела, что к ним идет Сидзукэ. Настоятельница снова посмотрела на Хиронобу; князь по-прежнему сидел, словно громом пораженный. Когда Суку вновь перенесла внимание на Сидзукэ, она услышала, как у Хиронобу вырвался долгий, потрясенный вздох. И она увидела Сидзукэ такой, какой ее, должно быть, видел Хиронобу.
Молодая женщина в тускло-коричневом монашеском одеянии двигалась со сверхъестественной грацией. Из-под капюшона выглядывало лицо, бледное, но при этом яркое, словно лунный свет. Руки с длинными, сужающимися к кончикам, женственными пальцами, напоминающими изящные изображения Сострадательного. Глаза, слишком большие, чтобы их можно было назвать красивыми, и слишком захватывающие, чтобы их можно было назвать как-нибудь иначе. Нос безукоризненной формы, и при этом достаточно маленький. Губы, маленькие и полные, и подбородок, идеально завершающий овал лица.
Настоятельница впервые взглянула на Сидзукэ с этой точки зрения, и была так потрясена, что не сумела достаточно быстро отреагировать. Прежде, чем она успела сказать хоть слово, приказать монахиням увести девушку, Сидзукэ уже стояла рядом с навесом. Она посмотрела на Хиронобу и просияла, как будто узнала его.
Сидзукэ улыбнулась и произнесла: «Аната». Ты.
Монахини и самураи потрясенно ахнули. Это было первое слово, произнесенное Сидзукэ — но не это вызвало всеобщее потрясение. «Аната» было чересчур фамильярным обращением для монахини, да и вообще для любой женщины, разговаривающей с мужчиной, которого она видит впервые в жизни, и уж тем более когда этот мужчина — знатный господин. Хуже того: Сидзукэ произнесла это слово тихо, чуть растягивая гласные, с едва заметным намеком на женственное пришептывание; так говорят в опочивальне, когда одно-единственное слово выражает полнейшую близость.