Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

— Занавески сниму постирать. Белье, какое есть, тоже давайте.

— Давно ли стирала-то.

— Лампа, печка — все на глазах прогорает. Ты вот еще, слава богу, не куришь, а то бы вовсе.

— Спросить тебя хочу, Анисья-матушка. Откуда эта ржица, в сенках?

— Ай ты не слышал вечор нашего разговору? Ефим. Он и привез. А я ему свое: забери, говорю, обратно и проваливай. Ничего, говорю, мне от тебя не нужно и сам убирайся. Да он под хмельком был, ему слова мои что горох о стенку. Раскричался. Влез-таки. На коленях

ползал. — Анисья умолкла, а потом в горькой усмешке поджала губы: — Замуж стал звать.

— Как это стал?

— Да прежде и разговору такого не заводил. А теперь боится: перекинешься-де к своему агроному. К тебе, значит. По его-то словам вроде связалась уже. Готова.

— Как-то легко больно.

— Собака лает — ветер носит. А о ржи-то ты что спросил?

— Семенная рожь-то, Анисья-матушка. У хлеботорговца куплена. За деньги.

— То-то и плел он все о дорогом подарке. Презент, на его собачьем языке. И велел спрятать. Но разговору у нас с ним не получилось, и он выскочил от меня как угорелый. Уж это всегда, ежели не по нему что. Убежал и о ржи забыл. А сегодня, тетка Анна сказывала, и дома-де не ночевал. Угнал вроде в Подволошную. Зазнобушка у него там. А до ржицы, Семен Григорич, вот крест, я не касалась. Но ведь нехорошо это, Семен Григорич?

— Знамо, чего ж хорошего-то.

Семен хоть и разговаривал с Анисьей, но будто не видел ее, не обращал на нее внимания, занятый своими тревожными мыслями, которые все более овладевали им за последнее время. Анисья считала себя виноватой и окончательно павшей перед ним и, страдая за него, ненавидела и презирала себя. «Довели человека, — терзалась она. — Довели, и я тут. А я-то, дура, хотела быть перед ним как лучше. Задумки разные забрала в голову. Залетела ворона-пава».

— Извиняй, Семен Григорич, пойду.

— Нет, нет, Анисья-матушка, погоди минутку, — встрепенулся Семен и подвинул ей стул. — Присядь.

— Да ведь мне не от простой поры. Домой прибежишь, и то надо, и другое.

— Бог с ними, всех дел не переделаешь. Присядь, говорю, на минутку.

— Ну, села. Я смотрю, смурной ты сделался. Попервости веселей глядел. А сейчас и подходу не вижу. Прямо вот… Поговорить бы когда, думаю. Да где уж.

— То верно, Анисьюшка, замотался, закружился. Да не в том беда. Людей здешних не могу понять.

— И где понять, Семен Григорич, сами-то себя не всегда разумеем. Народец — оторви да брось: ни перед чем не остановятся.

— Я, Анисья-матушка, не о себе пекусь. Как бы сказать-то…

Анисья просияла от радости, что Семен доверительно и ласково заговорил с нею.

— Ты говори, говори — пойму. Я, пожалуй, и без того знаю, что мутит-то тебя. Порядочки наши не глянутся. Дело известное. Ну, нет, что ли?

— Вот именно. Они и есть, порядочки. Дело затеяно большое, общее, а тянет его всяк по себе. Теперь, чтобы начать выправлять на верную стезю, — столкнешься с людьми. Мне и без того

караульщик Константин Улыбин вроде бы смехом сказанул.

— Этот может. Этот, что хошь, ляпнет. Ну и что он?

— «Почему, говорю, на солому-то разрешаешь заезжать?» — «А сверху-де, — слышь, — брать легчай. Из-под снегу-то черта за волоса поди-ка подергай. Ты ведь, — говорит, — за снег-то копеечку мужику не накинешь». Я немного пригляделся и вижу: управляющий со всеми добр, обходителен, вроде ничего не замечает. А как теперь мне, если все эти здешние порядочки поперек души мне. Ну как бы ты поступила?

— Хочешь, как на духу?

— И не иначе.

— Было бы вас здесь, таких как ты, десяток, можно бы изладить нашу жизнь по правде. А одного тебя, Сема, — она впервые назвала его ласково, — а одного тебя, Сема, за один миг истравят и упекут. Помнишь, я говорила тебе, что с весны всем нам урежут хозяйство? Так и посуди теперь, куда еще хуже-то. Заработки малы, посевов своих нет, скотину вырежем, а жить чем? Мужики пока молчат. Притаились и молчат. Но не перед добром. Я их знаю, заварят они свару, как в пятом годе. И кабы не накликал ты беды на свою головушку.

— Уж так и беды?

— Злобятся они на тебя, Сеня, не хотела я тебе сказывать, да сам ты вынудил.

— Да отчего же?

— И ничего-то ты не знаешь. Так вот слушай. Приказчик наш, Сила Ипатыч, поет всем в уши, что это твоя выдумка с хозяйской-то живностью. Вроде и не агроном ты никакой, а подослан властями прижимать мужиков. Сам-де вина не пьет и никому другому не дает. Я вот и думаю, Семен Григорич, на кой черт сдалась тебе и солома, и перемолоты, и кабак этот, будь он проклят, теперь еще и семена ржи.

— Но приказчик-то, Анисья-матушка, он-то с чего на меня? Правда ли это?

— Приказчик, Сеня, дом в городе ставит. В два этажа отгрохал, а на какие такие шиши? Ему на руку вся наша кривда, а ты помеха. Одному ему против тебя слабко. Да и что он тебе, в самом-то деле. А вот как собьет мужиков да направит — тут уж твоя печаль.

Семен в волнении подошел к печке, ощупал ее ладонями и прислонился спиной к теплым кирпичам, но тут же опять сел к столу, зачем-то отодвинул на дальний край свои бумаги.

— Ну, я пойду, Семен Григорич. Молоко на кухне. Картошка на шестке. Небось с разговорами-то остыла уж.

— Спасибо тебе, Анисья-матушка, — и, как бы подавив в себе смятение, он твердо и бодро поднялся из-за стола, близко подошел к Анисье. Встала и она, робко и покорно глянула снизу вверх в его повеселевшие влажные глаза.

— Так дело, говоришь, пахнет войной?

— Суди сам.

— Война так война, Анисья-матушка. Давай и войну. А Ефим, говоришь, приревновал?

— Да что он мне, балаболка. Век бы его не видеть. Надоело-то все, Семен Григорич. До смерти надоело. Так охота к одному месту, пожить спокойно, по-людски. Ах, да кто говорить.