Ошибись, милуя
Шрифт:
Анисья тоже рассмеялась и, допив рюмку, поднялась уходить.
— Уже?
— Да ведь хозяйство, али усидишь. Семен Григорич, коли что, шумни.
Семен тоже попытался было удержать Анисью за столом, да она уж наладилась на бег.
— Хорошая какая, — сказал Коптев вслед ей и, опорожнив стаканчик, стал есть и слушать уже начавшийся деловой разговор между Семеном и Люстровым.
— Я поглядел по бумагам на структуру вашего хозяйства, на приходы и расходы — труба ваше дело. Судить по всему, труба.
— Закрыть ее надо, Исай Сысоич. Хоть я и живу тут настоящим барином, да правда для меня всегда правда.
— Да, да, важное время переживаем, Григорич. Я не аграрник, или не почвенник, как принято козырять нынче, и никогда, наверно, не проникну в глубины души русского мужика, но чувствую, что он проснулся, думает, ищет новых форм труда и жизни на своей земле. Следовательно, рано или поздно придет к свободному и умелому землепользованию, с помощью которого накормит досыта всю Россию и утолит свой трудовой смысл. Но станет это окончательно возможным только при возвышении техники. И только так. Ну, а песенка фермы вашей спета. Слышал, что дадут вам закончить хлеборобный год да и преобразуют в низшую агрономическую школу.
— Да ну ее к ляду, эту ферму, — горячо вскинулся Коптев. — Далась она вам, таковская. Тут собралась одна неработь, выглядывают друг у друга кусок. Ты, Исай Сысоич, давай о главном. О нашем давай.
— У вас такой зачин, — сказал Семен и пытливо поглядел сперва на Коптева, потом на Люстрова. — У вас, говорю, такой зачин, что вы явно приехали звать меня в Межевое. Не так ли?
— В точку, Сеня, — Коптев стукнул по столу.
— Ну, звать не звать, а около того, — согласился Люстров. — Межевское общество, Григорич, попросило меня съездить к тебе и рассказать о тех двух силах, которые рвут мужика на части. С одной стороны, старые порядки и община, а с другой — выдел из общины. У мужиков теперь полный разброд: одни качаются — боятся крепышей, другие, как вот Сано, за полный выход. Это бедная часть. А крепкие хозяева, само собой, решительно за общину — им, как говорится, круговая порука на руку. Это тебе известно. Ну вот. Теперь назначен сельский сход. Он должен решить: или — или. Но мужики в целом-то чувствуют, что крепышей им на сходе не одолеть: те заговорят их, запутают и обманут. Людям нужно твое слово, Григорич. Словом, нужен свой человек, который растолковал бы им всю правду. Потому и считаю — надо тебе ехать. Они за село нас проводили и наказали строго-настрого без тебя не возвращаться.
— Ты наш, Семен, — напомнил Коптев. — Из общества ты не отписан. Хоть как, а собирайсь. Давайте, мужики, теперя за гладенькую дорожку. Оппа.
— Поехать можно, но что при всем при этом земство, Исай Сысоич?
— Земство, земство, — раздумчиво повторил Люстров и захватил свою бородку в кулак. — А сам не пойму, Семен Григорич. Оно, по-моему, весьма неустойчивая власть, и это теперь сознают все. Земство, сколь мог я заметить, побаивается мужика и готово заигрывать с ним. Но вместе с тем не хочет обижать и податную общину. Дело ясное, что чиновнику
— Вот оно самое и есть, — подхватил Коптев и, пригибая пальцы, перечислил: — И хочется, и колется, и мамка не велит.
— У каждого свои выгоды. Взять то же земство. А что ему сулят перемены? Это еще на воде вилами писано. И вообще, Григорич, когда вся деревня в одном хомуте, управлять ею и обирать ее куда как легче. Но и держать мужика в хомуте тоже становится опасным. Ну и допусти теперь мысль, что община рассыпалась. Как оно пойдет, мужицкое дело, на своем душевном отводе? Об этом ведь и мы с тобой, как и мужик-бедняга, ничего не знаем. Не так ли?
— Это ты не знаешь, Исай Сысоич. А я знаю и хочу этого. Мне охота попытать свои силы без указки и опеки. Вырешит мир развалить общину, я к переделу вернусь домой совсем. Это вам мое слово.
— Вот она, огородовская закваска, — Коптев вскочил на ноги, подбежал к Семену и поцеловал его в плечо. — А я тебе что талдычил всю дорогу, милый ты мой Исаюшка. Он, Семен, значит, все превзошел, а душа у него до самой смерти земельная. Так теперя и запишем: долой общинный хомут. Всякому воля, Сеня, золотко, дай я тебя обниму. — При этих словах Коптева прошибла хмельная слеза. Люстров покосился на него и качнул головой:
— Раздерганная земля, друзья мои, и розданная по кусочкам, оживет и всколыхнется, но золотого колоса не даст. Лет через десять — пятнадцать она, бедная, опять пойдет по рукам, как мелкая монета. А мир, он ведь вроде колодезного журавля: если один конец пошел вверх, то другой непременно книзу. И что ни выдумывай, Григорич, а очень скоро появятся свои земельные накопители, и рядом с ними, только на другом конце, повиснет безземелие, батрачество, нищета.
— Я все это, Исай Сысоич, знаю, но делаю и буду делать то, что, на мой взгляд, разумно сегодня.
Коптев и Люстров прожили у Семена три дня: им обоим было интересно познакомиться с фермерским хозяйством, посмотреть на работы, поговорить с людьми. На четвертый день, ранним утром, тронулись в обратный путь. Дорога предстояла нелегкая, потому что землю охватили сырые оттепели и дороги пали. Мягкий и влажный воздух так хорошо пахнул свежестью, что казалось, был настоян на березовых почках.
Запрягая, Коптев торопился и нервничал, но санки свои оставить на ферме не согласился, потому что были они доброй кузнечной работы. Лошадь еще не размялась, неохотно шла в оглобли, утробно вздыхала, и Коптев, пробуя крепость упряжки, так качнул ее, что лошадь едва не оступилась.
— Спишь, — с укоризной сказал мужик и полез в санки. Семен и Люстров втиснулись в задок, на хрусткую солому. Анисья вышла провожать и положила под лавочку кучера белый узелок с подорожниками, наказав Семену:
— Гляди, платок там не забудь. — И не вытерпела, сунулась лицом в тулупный воротник к Семену, вымолвила, задохнувшись стыдом и горем: — Как ждать-то?
Семен вместо слов уже на ходу успел поймать ее руку и с ласковой нежностью пожал ее в своих теплых ладонях.
Коптев ухарски свистнул, и санки тронулись со двора. Усаживаясь, он поегозился на кучерском месте и весело сказал сам себе: «Загляденье — бабочка».