Ошибись, милуя
Шрифт:
Нашли их только утром другого дня. Староста был мертв, а Яков отделался переломом левой ноги, разорванной щекой и ушибами, однако не сумел доползти до верха шагов с десяток и впал в беспамятство от потери крови.
Приехавший для производства дознания судебный следователь весьма немного узнал от Яши.
— Да, гнали шибко, — поддакивал он следователю.
— А дальше? Дальше-то что?
— Затмило, ваше благородие. Вроде бы ельник-то на мост пошел, поперек езды, значит.
Следователь, писавший протокол, все время белыми гибкими пальцами щупал на губе щетинку усов и, потеряв интерес к событию, вздохнул:
— Nil mortalibus ardui est [1] .
Яша
XXV
Виновных в гибели старосты не искали. А сход в Межевом перенесли на другую неделю.
В селе сделалось тихо, даже на щедрых поминках Ивана Селиваныча не было пьяных. По всему чувствовалось, что приспела пора больших и неотвратимых перемен, и все ждали их, затаив по избам свой страх, свое нетерпение и осторожность.
1
Нет ничего не доступного для смертных (лат.).
Погода стояла теплая, ясная, с холодными утренниками и длинными чуткими вечерами. Семен с радостью пожил дома: починил крышу на сарае, поправил осевшее крыльцо, переложил в бане размокшую каменку. Раза два сбегал в кузницу, разжег горн и в забытом железе, валявшемся по углам, нашел столько неотложных дел, что забыл и о еде, и усталости. Мать Фекла была счастливо утешена надеждой на то, что не уживется ее сыну нигде, кроме своего дома.
Однажды, к вечеру уже, он обрубал лед у колодца, настывший за зиму, когда к свекрови, Фекле Емельяновне, пришла невестка Катя со своим старшим, восьмилетним Алешей, который сразу побежал в избу к бабушке, а Катя остановилась с Семеном.
— Помогай бог.
— Спасибо, невестка.
— Спины, говорят, не разгибаешь.
— Двор без хозяина — сирота.
— Вот и ехал бы ко двору-то. Небось дорог уголок, где резан пупок?
— Посмотрю, куда мужики качнутся. Может, и вернусь.
— Ежели выдел падет, работать ведь придется. — Катя прикусила улыбающиеся губы, исподлобья глянула на Семена. — Мужицкий хомут взденешь, а сам небось отвык, открестился от него. И впрямь, к твоим бы щекам да усики еще, так вот, стрелочкой, — она крутнула пальчиками возле носа и рассмеялась. — Был бы как наш землемер. Под троицу ночевал у нас такой-то, всю избу продушил духами, до рождества не выветрилось.
— Сейчас и землемеры — народ нужный.
— К нам-то думаешь ли? У меня разговор к тебе. Хорошая новость. Сказать, так, может, и без выдела домой потянет.
— Придется зайти, — улыбнулся Семен и взялся за пешню, видя, что и Катя тоже торопится. Когда она уже поднялась на крыльцо, он окликнул ее:
— Слышь, Катя, а может, сейчас и скажешь?
— То-то и оно, Сеня. Не время.
Так как Семен собирался в обратную дорогу тотчас же после схода, то к брату Андрею пошел накануне: нельзя же было уехать, не заглянув к родным людям, а о Катиной новости он примерно догадывался. Мать Фекла ушла к старшему сыну раньше, еще утром, чтобы помочь Кате постряпать и присмотреть внучат. И к приходу Семена все было приготовлено, даже самовар гудел под трубой. Изба и горница были обихожены, прибраны, четверых ребятишек мать загнала на полати, и они,
Братья Семен и Андрей были похожи друг на друга: оба рослые, широки в кости, с большими залысинами на угловатых лбах. Глаза у обоих темные, спокойные, только у Андрея заметно притомлены слепящим огнем кузнечного горна, возле которого он простаивал обычно все зимы. От него даже — показалось Семену — приятно пахло кислой смесью древесного угля и железной окалины.
Сели пока у стола в избе. Андрей часто мигал своими уставшими глазами, и чувствовалось, что рад был нечаянному отдыху, ждал разговора и начал с вопроса:
— Ну что, брат Семен, считай, каюк нашему тихому житью-бытью?
— А ты вроде бы пожалел?
— Да жалей не жалей, а думать приходится, у меня, брат, семья — вон они, галчата-то, — Андрей кивнул на полати и весело прикрикнул: — Вот я вас!
Но дети поняли доброту отца, спрятавшись под занавеску и давясь одолевающим их смехом, подняли возню.
— Ну-ко, мать, у нас где ремень? — Дети мигом затихли. — Расскажи ты нам, Сеня, что это деется на белом-то свете. Ничего я, ровным счетом ничего не пойму, куда нас заносит и куда вынесет.
— Время такое, Андрей, рушатся старые порядки. И жалеть их нет нужды. Я пророк тоже не ахти какой и не стану обольщать тебя переменами. Кто его знает, как оно все отзовется на мужицком хребте, однако скажу определенно — хуже не будет.
— Ловко у вас все выходит. Будто игра в бабки. Раз — и кона нет. Ведь старики наши как жили. И нам велели. Молодые слушали старших. Друг дружке пособляли. Робили рука об руку. Платили подати. Бог милостив, трудовик какой, он по миру не ходил. А сейчас распылимся. Размежуемся. И пойдет по пословице: «Где межа да грань, там ругань да брань». Нехорошо все это.
— Ты, Андрей, хуже жить не будешь. Перемен боятся двое — жильный да ленивый.
— Жильный, Сеня, быстро приноровится. Он дока. Он тебе в пригоршнях щи сварит. О нем какая печаль. А кто бедному пособит, у кого семеро по лавкам да старики? Не по-божески это, Сеня. Не по-русски. Или поруха какая в хозяйстве, упаси господи: пожар, градобой али скотина пала. В прежнем-то житье всякую беду пополам делили. Раскладка на всех. А будет?
— Ты, Андрей, просил разъяснить, я и говорю: ведь не очертя голову все затеяно. Создадим страховые. Крестьянский банк подключится. Трудовые руки в одиночестве не останутся. А вот лодырям и лежебокам, тем хана. Вот Недоедыш, всю жизнь на чужом горбу едет.
— Да если бы он один, — возразил Андрей.
— Ты его, Семен, что слушаешь-то? — вступилась Катя, заметив податливость мужа. Она между дел слышала весь разговор братьев и, вытирая перекинутым через плечо полотенцем чашку, подошла к столу, за которым они сидели, запально сверкнула глазами:
— Ты его не слушай, Семен. На нем, кому не лень, тот и едет. Прошлым годом какой намолот был — заглядение. Сказать, так дух захватывает. Я всех ребятишек на молотьбе задергала. И все ухнуло в недоимки за недоедышей. Кто мог отбиться — отбились. А наш Андрей, — да у него хоть все возьми. Я не вытерпела, пошла сама, вступилась, так покойничек Иван Селиван нас же и осрамил: вроде с каких это пор завелось у нас — при живом хозяине баба лезет в мирские дела. Ему же вот и пригрозил: накинь-ка узду на свою бабу, а то… Было? Ты не отворачивайся, а скажи Семену правду. Было?