Ошибись, милуя
Шрифт:
— Успеем, — Яша, щурясь от табачного дыма, весело поглядел на солнышко. — День ноне долгой.
Подошла Ольга, не по годам полная, круглолицая, белая, маленькие глазки вроде припрятаны, но востры и уцепчивы. Она передником вытерла стол и поставила перед Яшей чашку с мясом, помялась с лукавой застенчивостью:
— Откушайте на здоровьечко. А ежели катать, Яша, задумали, меня первую.
Яков отклонился от стола, приподняв брови, выразил удивление и с ног до головы оглядел Ольгу — она следом за его глазами оглядела себя. «Ничего я?» — утвердительно
— Да нет, ничего. Пойдет. Пригуби для румянца в личике, — Яша своим стаканом подвинул по столу, под руку Ольге, стакан старосты. Девушка обмочила в нем губы и усердно облизала их.
— Готовься, я одной ногой, — Яша поднялся, уже на ходу небрежно бросил в рот карамельку.
Мужики останавливали, хватали за локти Ольгу, что-то просили у ней, но она видела только уходящего Яшу, который гордился своей развалочкой, двигая тяжелыми плечами.
— Чудной какой, пра, — сказала она сама себе, а мужику, совавшему ей пустую чашку, отрезала, даже не взглянув: — Отвяжись худая жизь, привяжись веселая.
Яша въехал в толпу, едва не опрокинул стол, за которым только что сидел сам. Старосты уже не было на прежнем месте, которое занял старик Дятел, выжимавший в свой стакан из опорожненной бутыли последнюю каплю. Из створчатых дверей кабака, не закрыв их за собою, в шелковой цветной шалке выскочила Ольга и села в пролетку рядышком с Яшей. Гордо приосанилась. С другой стороны, обдув сиденье кучера, села зеленая девчонка, бледная, большеротая, с веселыми шустрыми глазами.
— А это куда? — осадил ее Яша. — Мамку спросила? А мы без спросу не берем.
Девчонка смутилась, побледнела еще больше, но продолжала сидеть.
— Тебе, Огашка, говорить десять разов, — вступилась Ольга и так поглядела на девчонку, что та, от слез не видя белого свету, не помня как сошла на землю. А ей очень хотелось быть уже девкой, чтобы играть в любовь.
— Нонешние — ни стыда ни совести, — мудро заключила Ольга и шепнула Яше: — Не бери никого больше. Ну их.
Выправив на дорогу, Яша пустил рысака легким наметом. Перебирая вожжи, будто нечаянно коснулся рукой Ольгиного колена и приласкался. Она отодвинулась.
— Прошлом годе об эту же пору. Чай, не забыла?
— О чем ты, Яша?
— Может, прокатимся — да и?..
— Опять за старое? Даже и слушать не желаю. У вас, у парней, только одно на уме. — И она отвела его руку от своих коленей. — А пущей, Яша, нельзя ехать?
— Куда ж по такой-то дорожке.
— А я люблю вот так чтобы, — и она взмахнула рукой. — Отчего это, Яша, такая-то я?
— Боевая ты потому.
Я, подружки боевая, боевая, бойкая, —начала было петь Ольга и умолкла. Нырнула рукой под шалку, достала плечистый штофик, с золотой наклейкой, под сургучом, заторопилась теплым говорком:
— Пермского разлива, Яша. Тятька для гостей привез. Да ты глянь только. Глянь.
Но Яша, вместо того чтобы разглядывать бутылку, обнял Ольгу и, запрокидывая ее, нашел своими губами ее пухлые горячие губы. Она, боясь вывалиться из пролетки, с блаженным страхом обхватила его за шею, прижалась и гладила его по тугой спине углом штофа.
— Прямо какой, — дуясь, выговаривала она Яше, прибирая волосы. Поправила шалку. — Не знай, как и на люди покажусь.
Перед мостиком через ручей, игравший талой водичкой, Яша свернул с большой дороги на подсохшую колею и, щелкая плетью по кучерской лавке, взбодрил мерина, тот ходко пошел и одним духом вынес их на взгорок, к опушке молодого березника.
— Ты что, опять, а? — преувеличенно встревожилась Ольга, а когда увидела, что он направил коня к омету ржаной соломы, попыталась перехватить у него вожжи. — Давай не выдумывай. Больше этого не будет. Хватит с меня. Подумать только, спрашивает еще: чай, не забыла? Да я тадысь две недели ревмя ревела — ждала. Легче бы в петлю. А ты и не показался, хоть бы словечко твое…
— Да что говорить, Оля, — завиноватился вдруг Яша и снизил свой голос: — Что говорить, Оля. Виноваты оба, и грех наш один. Ты вот говоришь: одно на уме. Будет одно, коли любишь.
— Насказал тадысь: и сваты, и смотрины, и сговор.
— Да ведь хозяин бы я, Оля. Небось сама спытала, какова она, отцовская-то воля. Только и слышишь: запру в амбар, голымя вымету. Порой, Оля, так сердце-то задавит, руки бы на себя наложил.
Ольга видела, как у Яши слезно дрогнула щека, и он отвернулся. Поник, уронив плечи. Из большого и властного сделался вдруг маленьким, безутешно обиженным, и Ольга, посмотрев на него, прониклась к нему горькой, внезапно острой жалостью, вместила всего его в свое сердце, вмиг истаявшее в сладкой муке перед чужим горем. Залепетала с преданной лаской, привлекая к себе его кудрявую голову:
— Что ты, Яша… Али я не понимаю. Я и так… А ты любишь, что ли? Скажи теперь. Да пусть и неправда, а все равно скажи. Говори же, говори. Люблю, мол. Люблю, люблю. Все равно не поверю, а хорошо.
— Оленька, ты сходи посмотри подснежников, а я успокоюсь. Волнительно мне.
Когда Ольга вернулась с маленьким букетиком первоцветов, Яша, подложив руки под голову, лежал ничком на соломе.
Солнце выгулялось и грело истово. В теплом заветрии омета млела сладкая уединенность.
Ольга, обласканная тишиной и покоем, хотела радости. Она села рядышком с Яшей и колени свои уткнула ему под бок.
— Дать понюхать? Погляди на, Яша? Ну, милый.
Яша поднялся на локти, стряхнув с глаз волосы: лицо у него затекло, глаза глядели печально и туманно, будто он плакал и уснул в слезах.
— Что с тобой, Яша? Скажи мне.
— Накатило, накатило. Места себе не найду. С тобой бы уж навечно. Навсегда. Вот так бы всю жизнь.
— Яша, не надо. Миленький, не надо. Люди кругом. Ну, погоди, Яша. Ну погодь…
Но он ничего уже не слышал, расстегнул у нее кофту и зарылся лицом в развал ее грудей, хмелея от крепости потаенных девичьих запахов.