Ошибись, милуя
Шрифт:
— Я и не отпираюсь.
— Мы на выдел, Семен, и никаких разговоров, — резонно заявила Катя, и Андрей согласился:
— Да я нешто против. Подобру бы только. А так что же, на выдел так на выдел. Може, и правда нахлебников меньше станет.
— Катерина, — выглянув с кухни, сказала Фекла Емельяновна. — С разговорами-то и чай остынет. Ступай-ко.
В горнице был накрыт стол, пахло сдобным печевом, тоненько пел самовар, приятное тепло от него ласкало лицо.
— Да у вас, гляжу, целый пир затеян, — удивился Семен, разведя руками.
— Садись, не часто бываешь, — пригласил Андрей. — Только, Сеня, как
— Обойдемся.
Пришли дети, четверо мальчиков, гуськом, один за другим, самый малый впереди. Все прибраны, причесаны, в новых сатиновых рубашках под тряпичными поясочками, штанки из самодельного холста в полоску. Прокатаны. Бабушка Фекла своей негнущейся ладонью погладила троих меньших по головке и стала усаживать их, а старший от ласк уклонился и бочком, бочком подвинулся к своему месту сам. Фекла, перед тем как сесть, перекрестилась на темную икону в переднем углу, поклонилась и, повернувшись к столу, повелительно-сурово глянула на мальчиков; те поднялись и бездумной ручонкой обмахнули себя до трех раз мелкими округлыми крестиками. Только самый младший помолился горячо и усердно, глядя не на икону, а в строгие бабушкины глаза.
Рядом с дядей оказался пятилеток Афоня, который никак не мог усесться, не переставая вертелся и вопросительно взглядывал на отца. Но Андрей, занятый посудой и чайником, не обращал на него внимания. И Афоня, выведенный из терпения, вдруг встал ногами на табурет и громко, торопясь, как бы заглатывая слова, прочитал:
Однажды, в студеную, зимнюю…— Ты погоди, — остановила его Фекла. — Не пора еще. Скажут тебе.
— Ничего, пусть его, — заступился отец и подбодрил сына: — Валяй, Афонасий: в студеную, зимнюю пору. Не торопись только. Ну.
Однажды, в студеную, зимнюю пору, —повторил Афоня, стараясь не торопиться и усердно шевеля вдруг пересохшими от волнения губами. Но он сейчас больше вспоминал то, как его учили говорить, и забыл слова, начал снова:
Однажды, в студеную, зимнюю пору… —и опять споткнулся.
— «Я из лесу вышел», — подсказал Алеша.
Я из лесу вышел, был сильный мороз…— Заколодило у парня, — сказал Андрей. — Сбили мы его. Давай, Афоня, так: попьем чайку, и ты на свежую голову все и скажешь нам.
Но Афоня заплакал и залез под стол. Фекла едва уговорила его, посадила на место и налила ему чаю. Под конец застолья Афоня старательно, без запинки прочитал стихотворение, и дядя Семен подарил ему карандаш с медным наконечником.
— А я, дядя Семен, и складывать умею, — совсем разошелся Афоня и из кулачка отогнул один за другим два пальца: — Вот один да еще один. Сколя будет?
— А по-твоему?
— Два.
— Верно. А если два да три? Ты бери опять по пальцам: два да еще эти — сколько?
Потом Фекла увела внуков в избу. Андрей перешел от стола к печке и, открыв отдушник, стал закуривать. Катя, поставив ноги на переплет табурета, расправила на коленях передник. Пригляделась к Семену
— Давай, Сеня, по-родственному, без лишнего. Ты уж небось и без того догадался?
— Примерно.
— Посватаем? Не сейчас, конечно. К осени. А в мясоед свадебку. Только подумать, такое хозяйство — и осталось без головы!
— Да ты погоди, Катерина, — расхохотался Андрей и задохнулся дымом. Прокашлялся, вытер кулаком наслезившиеся глаза. — Насмешила баба. Тебя с какой стати бросило на хозяйство-то? На нем, что ли, женитьбу-то затеваешь? На хозяйстве?
— Ты меня не сбивай, — отмахнулась Катерина. — Скажу и за невесту. Семен без нас с тобой знает, что лучше Акулины во всей нашей округе нету. Красива. Степенна. Губки завсегда прибраны. Для бабы губы — первое дело. А уж работница — об этом и говорить не приходится. Конечно, ты белый свет повидал, где-то, может, и поприглядней есть, да как старики-то сказывают: не бери дальнюю хваленку, а бери ближнюю хаянку. Акулина, Сеня, вся у нас на виду, мало что молоденькая, а дело не проспит, не прогуляет. Хоть Андрей и посмеивается, да я опять же и о хозяйстве. Семья будет — как без обзаведения. Пуст мешок, говорят, не стоит. Сватаем, выходит? А? — круто и резонно спросила Катя.
В горницу влетел Алеша, запыхавшись, спиной прикрыл дверь, определяя, к кому обратиться.
— Там мужики пришли, дядю Семена спрашивают.
— Ты иди, Андрей, — быстро распорядилась Катя. — Скажи им, сейчас-де выйдет.
Андрей медным колпачком на цепочке закрыл отдушник и вышел из горницы. Катя вместе с табуреткой подвинулась ближе к Семену, зачем-то оглянулась на дверь и заговорила доверительным голосом:
— Разговорились мы с нею как-то — еще сам был жив, тебя вспомнили. Батюшки свет, гляжу, у ней слезы на глазах. И так я ее, Сеня, полюбила. Милая, чистая, без единого пятнышка на душе. Подумай-ко сам, легко ли девушке открыться перед чужим человеком, а она вот не потаилась. Значит, судьбу свою чает. И матушка твоя, Фекла Емельяновна, молится на нее.
— А на тебя она молилась? — пошутил Семен.
— Ой да уж, нашел о чем говорить. Когда это все было-то, Сеня. Да может, и было, да быльем поросло. Ты о себе давай. Ну что задумался?
— Да ты так круто взяла, что я и с мыслями не соберусь. Опять и народ, Катя, сейчас же возьмет на заметку: скажет, на готовенькое хозяйство Семен обзарился, своего-то не сумел нажить, так давай чужое.
— Пусть говорят, на каждый роток не накинешь платок. Ты о себе думай. Коли она тебе по сердцу, так я поведу дело напрямую. И ей скажу. Она, бедняжка, тоже небось вся извелась.
— Боже упаси, Катя; оставь ее в покое. Ты видишь, я сам на распутье.
— Может, там присмотрел какую? — Катя пытливо прищурилась.
— Пока ничего не знаю. А за советы и приветы — спасибо. — И Семен поднялся, присказал с тоскливой улыбкой: — А из дому, право, и не уезжал бы.
— Гляди, Сеня, вернешься, а ее той порой приберут к рукам. Невеста она теперь зарная.
— Чему быть, того не минуешь.
Фекла Емельяновна ушла домой, и за нею убежали дети. Катя осталась в горнице прибирать со стола. В избе, куда вошел Семен, сидели мужики, человек восемь. С березовых поленьев, лежавших у печки, поднялся Сано Коптев, повертел в руках свой летний парусиновый картуз, пока Семен устраивался у стола.