Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

XXIII

Распугивая народ набросным конским топотом, бубенцами и собачьим лаем, катившимся за пролеткой, гнал белого рысака Яша Миленький из Борков, где также было затеяно зажиточными мужиками угощение для народа. Староста Иван Селиваныч уже поджидал Яшу, чтобы потом вместе с ним побывать в Борках.

Борки и Межевое в одном земельном обществе, но живут между собою в вечной вражде, потому как большое село все лучшие угодья прибрало к своим рукам. Борковские мужики, чтобы избавиться от неравенства и тяжелой опеки Межевого,

готовы поддержать любые перемены. Терпя постоянное притеснение, Борки больше всех окрестных деревень дают земству пьяниц, драчунов, поджигателей и вообще отбившихся от дела людей. Иван Селиваныч побаивается борковских и редко бывает там, но сегодня надо ехать, чтобы знать раскладку голосов на завтрашнем сходе.

Яша под свист и улюлюканье толпы пролетел мимо пожарницы, мимо кабака и подвернул к дому старосты. Вылез из пролетки, открыл ворота и ввел горячего, взмыленного коня под навес. Белый жеребец, по кличке Ветер, почуяв на дворе хозяйских лошадей, начал биться и ржать. Боясь, что он оборвет поводья, Яша гладил и уговаривал его. Но возбужденный Ветер еще больше сердился, фыркал, пер грудью на телегу, потому что не любил сивушных запахов, которыми густо отдавало от хозяина.

На крыльцо вышла девка Акулина, держа в руках веник, босая, в широкой, с открытым воротом, кофте, по-домашнему простая, доступная. Яша, увидев ее за будничным делом, изумился ее чистотой, ее свежей спокойной прелестью, бросил своего мерина и пошел к мосткам. Не зная, с чего начать разговор, хвастливо стегнул витой гибкой плетью по голенищу своего тонкого сапога.

— Где братец-то?

— А поздороваться забыл? — Акулина глядела ровно и спокойно, будто перед нею был малый ребенок. Под этим строгим взглядом ее строгих черных глаз Яша немного смутился, но с вызовом поставил одну ногу на нижнюю ступеньку и с легкой усмешечкой оглядел Акулину: ее ноги, юбку, кофту.

— Ну что, век не видел?

Яша притворно вздохнул и, злясь на свою вяжущую его робость, сказал не то, что хотел:

— Только и слышно, красивая да красивая, а я вот не нахожу. Смотрю и не нахожу.

— Поищи в другом месте.

— И что ты такая, Акулина Селивановна. Ведь из себя ты так себе, а задачлива — слова не подберешь… Ну-ко, балуй у меня. — Яша щелкнул плетью на жеребца. — Я бы тебя, Акулина, из других не выбрал, вот святая икона.

— Да уж то верно, Яша, не по тебе деревцо. Лошадь-то свою прибери, а то, не ровен час, все телеги у нас порушит.

Не дожидаясь, когда уйдет, она стала мести крыльцо.

Яша вывел жеребца из-под навеса и развернул к воротам. Выпрягать не стал, рассчитывая покатать на своем рысаке межевских девок, — он любил делать это по праздникам.

Акулина подметала последнюю ступеньку, и со спины к ней крадучись подошел Яша. Взяв ее в обхват, дотянулся губами до ее низко обнажившейся шеи и застудил ее всю поцелуем. Акулина вырвалась и, поправляя ворот сбившейся легкой кофты, веско, с придыханием промолвила:

— Постылый же ты. Счастье, рубаха на тебе добрая, — Акулина в опущенной руке тряхнула мокрым веником и поднялась на крыльцо.

— Не век такая будешь. Давай мы, — начал он и сбился. — Да плюнь ты на слова-то

мои. Плюнь. Сглупа сморозил. Поедем, покатаю. А? Пронесу — все село ахнет.

— Бревно ты, Яша. Сбоевскую Ольгу из кабака покличь. А чем не пара? Симочке Угаровой испортил жизнь. Мало, что ли? Все Петру Огородову под ноги лез. Иди-ко ты, куда шел. Кавалер.

Акулина усмехнулась и ушла в сени, щелкнула задвижкой на дверях, будто пощечину отвесила Яше. Он постоял на мостках, тряпицей, валявшейся под ногами, смахнул с сапог грязные брызги, с безнадежной обидой поглядел на запертую дверь. «Не то я ляпнул, — выходя за ворота, осудил себя Яша. — К этой с подходцем надо. Не иначе. Да ведь захотеть только, куда она к лешему денется. А вот много ли даст за нею братец? Нет, этот скупердяй лишку не разорится. В таком разе валитесь вы все к матери. А ее-то бы заломать — куда как славно».

Проходя мимо дома, со злорадством шарил глазами по окнам, не выглянет ли она. Не показалась — ух тугая девка.

Чем ближе он подходил к веселому и шумному кабаку, тем горячей билось в нем обиженное сердце, желавшее назло всем какой-то лихой выходки, от которой всколыхнулось бы все село.

Первым, еще издали, увидел Яшу Кирьян Недоедыш и сразу шепнул об этом Ивану Селиванычу. Тот ткнул под бок локтем рядом сидящего Зотея Кошкина и подмигнул ему:

— Пить ты, Зотеюшко, все равно не пьешь, уступи-ко местечко-то. Да вон не видишь, важнющий для нас гость. Борковский воротила — Яша.

— Гостенек что вдоль, что поперек. — Зотей поднялся и уступил место на скамейке подошедшему Яше Миленькому. Иван Селиваныч для вида потеснился еще, радушно обнял его за плечи, подвинул ему свой отпитый стакан.

— Долей, — Яша кивнул на бутыль. — В расстройствах мы.

— Что так? — староста взял бутыль за горло и одной рукой, правда с натугой, наклонил ее над стаканом, долил, не обронив ни капли.

Яша исправно выпил, до капли, достал из кармана карамельку и положил за щеку.

— Чем расстроен-то, Яша?

— Гуляете, говорю, широко. Завидно. А у нас могилой пахнет.

— Так уж и могилой. Что народец-то ваш?

— Смурно, староста. Мужики совсем взбеленились. Делиться, и никак больше.

— А вы-то куда глядите?

— Да много ли нас, путных-то, два-три. Но скажем словечко. — Яша выплюнул твердый обсосок конфетки, достал из кармана плюшевого жакета коробку «Пушек». Парни, окружавшие гармошку, с самого начала смотрели за Яшкой, известным задирой и кулачником. Когда выложил он на стол дорогие папиросы, подошли ближе, с ехидцей поклонились:

— Здравствуй, земляк.

— Нельзя ли разживиться, думаем, у богатого гостя? Извиняй.

— А чего ж нельзя, бери знай. Я сегодня добрый. Но девок ваших все-таки покатаю. Чур — без кулаков. Так, что ли?

— Духовитые.

— Телистые, вон как сбоевская Ольга.

— Спасибо, Яша.

— Кури на здоровье.

— Катать девок собрался? — спросил староста, потея оттого, что никак не мог своими толстыми пальцами добыть из коробки папиросу. Наконец лизнул мокрым языком кончики пальцев, выгреб и досказал свою мысль: — Катать-то катать, а когда к вам, в Борки?