Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

Мальчишкам тут приволье — они до тошноты объедаются нелущеным горохом, молодым, сахарным. Неспелую овощь — что в ней толку — матери берегут от детей, потому всяк для себя ворожит на мятлике, будет ли ему выволочка за краденый горох. Если от колоска мятлика в щепотке сбежался петушок с гребешком, гуляй без заботы, а курочка, без хохолка, жди лупцовку.

— Здравствуй, Семен Григорьевич, — прервал воспоминания Огородова Страхов. — Любо небось на земельке-то поваляться? А?

— Да вот только и осталось — поваляться. — Огородов поднялся и, будто уличенный в недостойном поступке, сконфузился, развел руками: — Хуже наказание вряд ли придумаешь.

— Да уж это пожалуй. Здравствуй, Семен Григорьевич. Здравствуй. В деле

страдание и без дела страдание. Такова она и есть, крестьянская душа. Ну, садись, рассказывай, как живешь-можешь, что жуешь-гложешь. Все приглядываешься к мужицкой жизни со стороны? Книжки почитываешь?

Снисходительный и ласковый голос Страхова, его свойски-шутливый вопрос о житье-бытье вмиг вернули Огородову расположение к этому человеку. «Я как-то сразу ни уха ни рыла, а завинил его, — подосадовал на себя Огородов. — Может, он и не виноват вовсе. Может, сам в переживаниях…»

— Чего, спрашиваю, призадумался, добрый молодец? Чего пригорюнился? — не терял своего веселого настроя Егор Егорыч. Огородов встряхнул свой пиджак, набросил на плечи внакидку. Сел на скамейку рядом со Страховым, додумал: «Сам небось мучается».

— Пригорюнился, Егор Егорыч. Уж это верно. Вот только что поспорили с Ефремом: он одно, я другое. И знаете, чем больше приглядываюсь к жизни, тем меньше понимаю и жизнь и себя. Ей-богу. Город надоел хуже горькой редьки, но и деревня не сулит согласия. И без того мрачно, недоверчиво один к другому жили наши общинники, а попробуй-ка развести их по своим наделам — перережутся. Но я все-таки твердо вырешил — с артельной упряжкой не гужеваться. Из лежачего положения встать на ноги ловчей в одиночку, а сцепившись — нет, не подняться. Потом, конечно, другое дело — шагать кучей легче. Я к тому говорю, что объединять надо усилия, а не вязать мужиков землей в один узел. Это так же, как связать, скажем, табун лошадей одним путом. Мертвое дело.

Егор Егорыч положил ногу на ногу, обхватил правое колено руками в замок и так, слегка откинувшись, терпеливо слушал.

— Вы-то как думаете, Егор Егорыч? Вопросов у меня накопилось. Хорошо, что встретились.

— Общину в деревне, Семен Григорьевич, нельзя разрушать. Мужик в общине имеет одного врага — помещика, а у вас, в Сибири, — крупного земледельца, а тут повсеместно появится свой кулак. Произойдет распыление боевых сил в деревне. Ослабнет революционная ситуация. Нельзя мужику нарезать наделы в собственность. Сразу же начнется торговля и закладка земель, и опять приберет их к рукам тот же богатей. И мужик, по существу, от своей земли пойдет к нему в кабалу.

— Я уж читал и думал над этим. Жизнь пойдет, прямо скажем, не сахар. Но выход где-то должен быть, Егор Егорыч.

— Да выход есть, Семен Григорьевич. И выход прямой, ясный, верный: ослабить самодержавие и накрыть переворотом. Власть — Учредительному собранию, землю — народу. Но прежде всего — власть!

— Силой?

— И только.

— Но палка о двух концах.

— Знаем и готовы.

— Разговор о власти, Егор Егорыч, — уже политика. Посудите сами, до мужицкой ли тут нужды. Ну ладно, выйдет все по-вашему. А что с землицей-то? Она хоть и будет, как вы говорите, народной, но сама по себе ничего не родит. Это вы и без меня знаете. Ее надо вспахать, засеять, убрать… «О Зине бы надо говорить, а я опять о земле да общине, — осудил себя Семен и тут же успокоил: — Ничего, дойдем и до нее. Я ему выскажу».

— Что-то я не совсем понимаю тебя, Семен Григорьевич, ты бы как-то пояснее о земле-то?

— Да, да, — встрепенулся Огородов и, нахмурившись, потер колени: — Вот именно, пояснее. Понимаете ли, Егор Егорыч, ведь нельзя сказать, что у мужика вовсе нет земли. Тот, кто хочет ее иметь, имеет. Каждой семье уж самое малое, но отмеряно десятины три. Без этого и хозяйства нет. А что такое три десятины, прикиньте-ка. Вот в нашем селе восемнадцать лет не было передела,

и хозяйственные мужики так уласкали свои деляны, что и по сто сорок, по сто семьдесят пудов с десятины берут. Как видите, доброму пахарю при таких намолотах ее, землицы-то, больше и не надо. А плохому хозяину сколь ни дай, все будет мало, потому как он все равно запустит ее, и пособи ему господь свои семена вернуть. А общину, хоть как, надо немедля распустить, и тут сразу скажется, кто работник, а кто дармоед. Мы не привыкли ценить землю, потому как у нас много ее. Отчего и говорю: не землю надо порабощать, а самому рабом земли сделаться.

Егор Егорыч все как бы шутейно, с улыбочкой слушал Огородова, но вдруг насупился, порывисто встал со скамейки. Большие пальцы рук зацепил за кармашки жилета и так прищурился на Огородова, что тот смешался и умолк.

— Да тебя, Семен Григорьевич, и впрямь только послушать. На благодатную почву, вижу, посеял свои семена Матюхин. Проросли. И вправду сказывают: сколь мужика ни вари — все сырой.

— Я, Егор Егорыч, на ваши такие слова скажу одно: сын редко по-отцовски думает. Так и я. Вам всякое спасибо за науку, потому как прозрел через вас. А думать, что ж, думать никому не заказано. Сколь голов, столь и умов. Матюхин, Егор Егорыч, он что же, он всего лишь подправил мои мысли. Насчет варева, тут опять ваша правда: как его только, русского мужика, ни вари, а он все неуваристый, потому жильный, как лошадь. Вам снится кровавый угар, а мужику — своя сытая землица, да чтобы рожала ему хлебушка вдосталь. Стало быть, не к пожару, а к зажитку один путь людям. Надо бы всем вслед Матюхину подумать, как вернуть русского мужика к разумному и прилежному труду, как облегчить его труд, а он всех досыта накормит. И Европе еще подаст кусочек. Во взглядах на общину я не согласен с Матюхиным, но столбовую дорогу для хлеборобной России он видит лучше вас.

Огородов глубоко верил в правдивую силу своих слов и потому говорил запально, глядя прямо в глаза Страхову. Тот стоял отставив ногу и скрестив на груди руки. На тонких губах его тлела улыбка злого недоумения. Он все еще пытался и не мог уяснить, откуда у мужика-увальня такая вызывающая острота и определенность суждений. «И по-своему он прав, черт побери, — думал Страхов. — Пойди вот раскачай ее, деревню-матушку. Но сам-то Огородов, он почему такой взвинченный? Переворот ему не по душе. Так ведь этот переворот не от меня зависит. Я-то при чем? А по его тону — будто я виной всему. Но ко мне у него все-таки что-то есть. Что-то он определенно таит. А терять нам его никак нельзя».

— Ты сегодня, Семен Григорьевич, прямо как лихой казачий разъезд: налетел, опрокинул, искрошил, — Страхов весело вскинул руку, будто вооружен был саблей. — Уж я-то узнаю солдатские ухваточки. Да, да, идем, идем, — отозвался он на призывное махание Ефрема и сам помахал ему. — Пойдем-ка попьем чайку, отведем душу. А ты, Семен Григорьевич, все-таки не в духе. Может, с похмелья?

— Да нет, бог миловал. — Огородов поднялся, движением плеч поправил внакидку надетый пиджак, а сам на сей раз в упор разглядывал Страхова — все-таки хотел безошибочно знать, несет ли Егор Егорыч хоть капельку боли за Зину. А Страхов продолжал улыбаться, но в глазах его леденела непроницаемая пустота. И Огородов больше не сомневался в его виновности.

«Такие ни перед чем не дрогнут, — убедил себя Огородов и мельком вспомнил первое знакомство со Страховым, когда тот был приветливо прост, располагающе душевен. — Тем и Зину взял, а ей, доверчивой душе, только бы верить да любить. Что ж я к матери-то ее не схожу. Надо сходить…»

К бане спускались молча. Тот и другой осознали полный разрыв. Огородов шел сзади и только теперь разглядел, что Страхов узок в плечах, ноги у него в коленях слегка выгнуты и, видимо, упруги, а сапожки — подростковые маломерки. Верткий — одним словом определил Огородов и окончательно возненавидел его.