Ошибись, милуя
Шрифт:
— Извините. Я вас принял… хм. — «Подглядные, нечестные глаза», — определил Огородов. — Извините.
— Бывает-с. Будьте здоровы, — и котелок приподнял свою шляпу.
«Вот так живем, хуже собак, — ругал себя Огородов. — А всяк считает себя честным искателем истины».
Наружная дверь домика была открыта, и Семен Григорьевич, ступив в сенки, запер ее за собой на крючок. В темноте ему опять показалось, что кто-то притаился в углу у кладовки, но он на этот раз с усмешкой отмахнулся от подозрения и перешагнул порог комнаты. Бабка Луша сидела у переднего окошка, и лица ее не
— Ты что-то и без огня, бабка Луша? И двери не заперты. — Сняв и повесив пиджак, усмехнулся: — А мне покажись, в сенках есть кто-то. Дела сегодня не делал, а… — и осекся, потому что в спину ему между лопаток жестко и остро ткнули, и чесночный голос близко дохнул теплом в затылок:
— Ни с места и руки. Вверх, сказано!
С кухни вышел человек и чиркнул спичкой — он был в высокой фуражке и мундире под ремнями. Бабка Луша поднесла ему под спичку лампу и, прикрывая вспыхнувший фитилек, поставила ее на стол, надела стекло на горелку. Тот, что был за спиной, ловкими, навычными пальцами обежал одежду Огородова и опять обдал его затылок чесночным дыханием:
— Оружие, бумаги, документы какие — на стол, — и тем же острым жестом подтолкнул к столу: — Быстро, того-этого, — по-старчески спокойно кашлянул.
Семен Григорьевич шагнул вперед и при свете лампы хорошо увидел затянутого в ремни штабс-капитана в золотых погонах, который, садясь за стол, небрежно махнул бабке Луше, чтобы ушла на кухню, а Огородову сказал, припечатав к столешнице пухлую пшеничную ладошку:
— Оружие!
— Я не солдат — какое у меня оружие.
— Соустин?
Из-за спины Огородова выступил и стал навыправку усатый здоровяк, красный, осмоленный куревом. Темно-синий мундир на нем был туго застегнут на тусклые бронзовые пуговицы.
— Без оружия вроде, вашество.
— Фамилия?
— Вы хоть бы сказали, что здесь такое…
— Цыц, — здоровяк ощетинил на Огородова усы.
— Кажется, Огородов? Семей Григорьевич? — явно тая радость, уточнил штабс-капитан и, аппетитно чмокнув губами, уточнил: — Так или не так, господин Огородов?
— Да в чем дело-то?
— Так или не так?
— Так. Огородов. А дальше?
— Дальше, голубчик, потрудитесь надеть свой пиджачок, — офицер сдобной ладонью пригласил Огородова к вешалке. — Дальше вы пойдете с нами. Прошу. Прошу.
— Господа, вы забываете, что я дома…
— Просят-с, — с чесночным присвистом подтвердил здоровяк и четко развернулся, освобождая Огородову дорогу на выход.
— Именем закона вы, Огородов, арестованы. — Штабс-капитан при этом вроде слегка поклонился Огородову и, кинув руки за спину, прошагал к дверям, их кто-то услужливо перед ним распахнул с той стороны.
— Испугали они тебя, бабка Луша, — сказал Огородов, надевая пиджак.
— Не приведи господь, всего нагляделась. Вот этот кавалер, никак, уж раз третий у меня, — бабка указала на здоровяка.
— Притон у тебя, старая, — вызверился здоровяк на хозяйку. — Гляди, матушка, достукаешься. Кха.
— Вот-вот, одна лютость. Ты, Семен, с имя не зубаться, — наказывала бабка Луша, выйдя следом на крыльцо. — Слышь-ко, не зубаться. Разве осилишь. А худа они у тебя не найдут. Молиться за
Семен Григорьевич уж от калитки прощально помахал бабке Луше и крикнул:
— Письма мои из дому прибереги. И не хворай.
XXV
Следствие затянулось. Огородов проходил по делу как особо опасный политический преступник, связанный с террористической организацией, для которой добывал динамит.
Когда при убийстве генерала Штоффа была взята Зинаида Овсянникова, у ней изъяли бомбу, начиненную так называемым венским динамитом. Следствием было установлено, что венский динамит имелся только в Охтенских артиллерийских мастерских. Под арест были взяты все, кто имел доступ в склад взрывчатки, но уличить в преступлении никого не удалось. Тогда жандармское управление распорядилось держать подследственных в заключении ровно полгода, и если за это время динамит контрольной партии больше нигде не будет перехвачен, то вывод может быть только один: вынесли его из мастерских именно подозреваемые.
И дело отложили как бы на вылежку.
Посадили Семена Огородова в «Кресты». Это знаменитая санкт-петербургская тюрьма на Выборгской стороне, называемая так за то, что два ее корпуса, по пятьсот камер в каждом, возведены крестом. Вся тысяча камер — одиночки, так как рассчитаны на отпетых уголовников. Однако после революционных событий 1905 года «Кресты» были превращены в подследственную тюрьму для политических заключенных, которых набивали в камеры и по три, и даже по пять человек. Содержались здесь и осужденные, но преимущественно на малые сроки.
Огородов провел в «Крестах» более шести месяцев. Много он перевидел людей за это время, со многими познакомился и даже завязал что-то похожее на дружбу, но обитатели его первой камеры оказались самыми памятными.
Его привели в 717-ю камеру, где уже ютилось двое: учитель мужской гимназии из Пскова Павел Митрофанович Сабанов и студент Медико-хирургической академии, сын известного казанского профессора-медика Гвоздева.
Студент Гвоздев был с детства болен чахоткой и время от времени ездил лечиться к немецким докторам в Германию. В городе Содене, где он лечился, его привлекли в свой кружок анархисты, и ослабленная в неизлечимом недуге душа его быстро и горячо прикипела к злобному учению. Гвоздев загорелся жаждой немедленных всесокрушающих действий, ненавидя все живое, сильное и здоровое.
Минувшим летом на курорт Содена для отдыха приехал великий князь Константин Николаевич. Переживая трудное обострение болезни, в крайне подавленном состоянии духа, Гвоздев написал письмо Гоцу, возглавлявшему революционно-анархический центр русских за границей, прося у него разрешения убить великого князя.
«Мне, — писал Гвоздев, — жить осталось совсем немного, я ничем не рискую, и, если только партии желателен мой шаг, я без труда сделаю это».
Письмо отчаянного студента было перехвачено немецкой полицией, возле великого князя учредили охрану, а самого Гвоздева сопроводили в Россию и вместе с его письмом передали санкт-петербургской полиции.