Ошибись, милуя
Шрифт:
Огородов слушал Сабанова и, научившись ничего не принимать на веру, обдумывал, что же сулит деревне новый закон. Может, это очередная хитрость чиновника, чтобы окончательно сбить с толку мужика и еще нещаднее захомутать его. «Аукнул царь-батюшка хорошо, а вот как оно отзовется внизу. Да, поживем — увидим».
Утром в камеру пришел фельдшер, щеголь, при галстуке, в офицерских начищенных сапогах на высоком подборе. Молодое лицо у него было чисто выбрито, свежо, от больших красных рук пахло земляничным мылом. А серый казенный халат сидел на его широких плечах кое-как и застегнут был только на одну пуговицу — этим фельдшер подчеркивал свое пренебрежение к тюремным порядкам и тюремной медицинской практике, которой он занимается только из-за денег.
Подойдя к кровати, он своими сильными пальцами легко повернул Гвоздева на спину, согнутые ноги у которого, как чужие, остались лежать коленями к стене. Фельдшер поочередно, сперва на левом, потом на правом глазу Гвоздева, за ресницы оттянул верхние веки и, защемив все теми же кончиками пальцев краешек одеяла, натянул его на лицо покойного.
Через полчаса пришли два арестанта с носилками и положили на них труп
— А вещички евонные иде?
— Кому сказано, живо! — скомандовал от дверей дежурный жандарм и нетерпеливо загремел ключами.
Тощий арестант успел из-под подушки выхватить какой-то тряпичный сверток и сунул его в изголовье носилок.
XXVII
Сабанов свернул одеяло и подушку Гвоздева, положил их к двери. Охлопав ладони, качнул головой:
— На прошлой неделе ему сделалось совсем лучше, я понял: конец. Изрядно он помотал мои нервы. Уж вот помотал.
— Да стоило ли обращать внимание, — успокоил Сабанова Огородов и сел к стене на пол. Сложив руки на своих поднятых коленях, добавил: — Чуял конец и злился, ровно осенняя муха. Предсмертная ненависть.
— Ну нет, Огородов, не скажи. Это, брат, далеко не муха. Это нарождающийся тип страшного человека, у которого нет ни теории, ни цели, а есть инстинкт вида — умертвить все, что способно хотя бы к малейшему противлению. Гвоздев, между прочим, не говорил лишних слов. Нет. Он выпевал свою душу. А как-то однажды обронил: нас-де, он имел в виду себя и своих товарищей, отважных гонцов нового времени, уничтожат и проклянут, но мы успеем заразить духом вражды и подавления весь мир. Так оно и будет в конечном итоге: такие, как Гвоздев, озлобят всех, слабых и невинных, правых и мудрых. Тот же звериный инстинкт соберет их в легионы, и они, оголтелые, в прахе повергнут все во имя обладания властью: историю народа, его культуру, его язык, религию, нравы, обычаи, географию. Сгонят людей со своих мест, перемешают их, заразят взаимной враждой и разобщением, собьют в трудовые поселения. При этих условиях даже по природе своей робкий и покорный схватится за оружие. А им только того и надо: ведь нигде нельзя так утолить жажду крови и беспощадия в полную меру, как только над восставшим рабом. Да и лучшего урока для порабощенных вряд ли придумаешь.
— Вы как-то уж больно уверены, Павел Митрофанович, что так вот они и победили, — возразил Огородов.
Сабанов заметил на голой кровати какую-то тряпку, оставшуюся после Гвоздева, взял ее и обмел доски. Сел к столу.
— Уверен, брат Огородов, и тебя хочу в этом уверить. Видишь ли, ведь большая часть человечества занята добыванием хлеба, одежды, строит жилье, прокладывает дороги, рожает детей, пишет книги, музыку, историю, ученые трактаты. И есть малая часть, не способная ни к какому труду, которая рождается с единой волей повелевать и на пути к власти не останавливается ни перед чем. Возьмем, к примеру, обычных смертных, да и нас с тобой в том числе. Мы из сомнений, в поисках истины, раздумьях, мечемся между добром и злом, страдаем сами и сострадаем другим. Мы вот, — Сабанов вытянул руку с открытой ладонью, — а они отроду крепко стиснутый кулак. А кулаком, как известно, поданной руки не пожмешь. И ничего нам с ними не сделать, так как эта жуткая стая лишена всякой морали и живет и табунится по звериным законам: кто не с ними, тот против них. Вот он, царство ему небесное, — Сабанов указал на голые доски. — Ну какие у него взгляды. Боже ты мой, да татарин из Мамаевой орды и тот небось цель имел — набить тороки награбленным, завладеть красивой бабой. А этот родился и умер с двумя словами: ненавижу и уничтожу. Эх, Сеня, Сеня, как и что ни говори, а Россия пробудилась и, промыв свои очи холодной утренней водицей, разглядит, что нужно ей и что вредно. За вековую ночь много накопилось в нашем доме всякой всячины. Ведь кого только у нас нет! И террористы, и социалисты-революционеры, и монархисты, и анархисты, и черносотенцы, и, наконец, самые оголтелые, самые злобные — ницшеанцы, породившие Гвоздевых. Все это злые силы, с которыми рано или поздно придется столкнуться. И мы не боимся их. Пусть мы с тобой, Сеня, многого не понимаем, не умеем заглянуть далеко вперед, но мы не одиноки и призыв России слышим ясно. Здесь я верю слову Горького. К сожалению, друг Огородов, мы индивидуалисты, мы пока разобщены и рискуем каждый день подпасть под силу оголтелых. Это истина.
— Но где же выход? — воскликнул Огородов.
— Вот-вот, Огородов, этого вопроса я и ждал от тебя. Эх ты, Огородов, Огородов, крестьянская ты душа. Стало быть, ищешь? Аха? Дай-то бог. Вот говорим об этих оголтелых. Они сильны, Огородов, своей спайкой до тех пор, пока действуют в темной среде. Освободиться от их назойливого и пагубного влияния можно только тогда, когда мы перестанем игнорировать человеческую личность, когда мы выведем ее из-под влияния мелкой опеки и разрушим ее восточное спокойствие. Россия, Огородов, — страна многоземельная, крестьянский класс самый многочисленный, это основа нашего народа, а смотрим мы на него — да и сам на себя он смотрит, — как на предмет. Столетия крепостного права приучили нас именно так смотреть на мужика, который веками был объектом мероприятий чужой власти, объектом без воли, без имуществ, без права думать о наилучшем устройстве своей жизни, но и без обязанностей заботиться самому о себе, без обязанностей жить не одной данной минутой, а заглядывать далеко вперед. Приученный долгим состоянием «в крепости» — за помещиком, казной, уделом, монастырем, он пассивно относится к своим человеческим потребностям и по сию пору, легко подпадает под стороннее влияние, легко верит в призрак, нарисованный лживыми пророками. Пора же наконец всем нам понять, что в основе правового государства лежит личность свободная, энергичная, самостоятельная, а личность эту можно получить только в итоге предоставления
Мы погребли патриархальные формы натурального хозяйства, заменив их более сложными формами, денежными например, но сильного, энергичного хлебопашца, вооруженного современной техникой и культурой, не подготовили. Сейчас правительство пытается помочь деревне машинами, опытными полями, сельскохозяйственными школами, складами, железными дорогами, племенным делом, наконец, но у сельского населения отнято право на активное начало. Правосостояние крестьян окончательно низвело их к разряду лиц, состоящих в опеке бюрократических учреждений и лишенных всяких свобод в своей личной хозяйственной деятельности. Ты пойми, Огородов, что личная самодеятельность человека есть естественное и прямое следствие свободного труда. И чем человек просвещеннее, свободнее в своих повседневных делах и мыслях, тем глубже и сильнее в нем сознание лежащих на нем обязанностей перед государством, тем успешнее его заботы о наилучшем удовлетворении и своих потребностей. Просвещение расширяет кругозор человека, раскрывает перед ним новые горизонты, однако просвещение само по себе не в силах воспитать гражданина, не в силах поднять человека до высокого самоуважения к радости вольного труда. Да и — боже мой, о чем говорим — возможно ли, Огородов, вообще подлинное просвещение при бесправии. Воспитать могут нормы права. А у нас? Земский начальник, видишь ли, всему начальник, а крестьянин во всем ему подчиненный, без прав и воли. Отношение власти к простолюдину регулируется не законом, а усмотрением, что не запрещено, то и дозволено. Конечно, властная рука может усилить, да и усиливает, послушание, но правосознание оттого падает еще ниже, вызывая паралич народной воли и разума. Как видишь, Огородов, не радужные посулы политических кудесников и прорицателей нужны народу. Нет. Когда корабль идет по звездам, он не должен отклоняться на попутные огни.
У нас находятся люди, которые считают, что истории они судьи, будущему пророки, а цель у них одна — сесть на шею народу. России же сейчас нужен устойчивый зажиточный поселянин — истинный представитель земли, чтобы он имел право говорить от лица земли, будучи защищенным ею, ее самовозрождающейся силой. Такому не враз сядешь на шею. А говорить о равенстве — толочь в ступе воду, да разве можно выравнять, скажем, трудолюбивого и умного с глупым лентяем? Вот скажи, Огородов, можно? Нет, брат, когда цель состоит в том, чтобы решительно и навсегда улучшить положение и жизнь народа, тогда незначительные средства не просто производят незначительные действия, а вовсе не производят никакого действия. Приспела пора вывести мужика на путь свободного труженика, наделив его своей землей с вечным правом на нее. Для этого нужно ликвидировать общину, несущую элементы круговой поруки и стадности, уничтожить зависимость труженика-пахаря от кулака-мироеда и крупного землевладельца, укрепив миллионы и миллионы мужиков на собственной земле, чтобы они сообща перед всеми могли отстаивать свои права.
У нас, Огородов, идет бурный прирост населения, следовательно, нехватка земель с каждым годом станет ощущаться все острей и острей. И ничто нас не спасет. Наоборот, всякая ломка и разруха еще ниже поставит нас перед заграницей, уж я не говорю о полном обнищании народа русского. Вот ты и спросишь опять: а где же выход? Выход есть, Огородов. Разумнее, то есть на полную мощность, использовать землю, или, как любят выражаться теперь аграрники, поднять интенсивность полей. Если в Германии десятина кормит две, а то и три семьи, то у нас дай бог двух-трех человек, и то впроголодь. Личное землепользование может поднять культуру земледелия и урожайность полей, обезличенная земля обезличивает труд, вот почему сельские мироеды так смертельно боятся развала общины, нутром угадывая в хозяйственных мужиках своих потенциальных конкурентов, которые на деле узнают цену земле, своему труду и своему «я». Итак, Огородов, нам нужен европейский размах, усиленная обработка земли, а это немыслимо без личной предприимчивости и личной привязанности к земле. Ты пойми, наконец, русскому хлебопашеству мало одной науки и техники, мало жертв государства — ему необходимы добрая воля свободного пахаря, просвещенный взгляд на дело и, повторяю, любовь, неизбывная любовь к земле. Это не мои слова, они принадлежат Василию Васильевичу Докучаеву, а уж он-то знает нужды родного поля. И на сегодня, Огородов, пожалуй, хватит.
Сабанов лег на кровать, положив под голову стопочку своих книг, и, утомленный, умолк. Он лежал с закрытыми глазами, но не спал, — вероятно, растревожил себя беседой и не мог собраться с мыслями. Уже после тюремного колокола «ко сну» вдруг вскинулся и спросил:
— Ты не спишь, Огородов? Мы сегодня с чего начали разговор-то? Не забыл?
— Да с этих, как их, — замялся Огородов, захваченный врасплох. — С этих самых вот, с оголтелых.
— Вот-вот, они самые, — снова оживился Сабанов и зашептал, давясь смехом: — Они, Огородов, те же цыгане. Ведь чем жив цыган, хотя отродясь не сеет и не пашет? Спайкой, Огородов. Леший, говорят, повязал их одной пуповиной. Именно в этом залог их выживаемости. А подумай, за счет кого в основном кормятся они? За счет темных необразованных русских людей. Цыганские уловки, ложь, кривда и, наконец, сама спайка не страшны культурному обществу и погибельны для подавленного народа. Ты погляди, к кому чаще всего вяжутся цыгане? Да к темному мужику и его бабе.