Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

— Служивый, кума Анна. Домой гребется. В Межевое.

— Попутчик навроде?

— Навроде Володи.

— Так милости просим, гостенечки. Ступайте в избу. А сам-то где ж у меня? — И кума Анна заискала глазами по двору.

— Он к Панте побег.

Кума Анна даже не спросила, зачем побег ее муж к Панте, а только весело удивилась:

— Уже успел? Ну только и Яким, живая нога. Ступайте-ка в избу. А сам придет и коня приберет к месту. Слышишь, Марей?

Марей и Семен, сняв пиджаки, стали умываться холодной колодезной водой из колоды, оплескали плахи настила, и непоеный Рыжко, чтобы остыл после дороги,

растревоженный свежестью воды, требовательно запереступал ногами, натянул повод, начал сопеть и фыркать.

— Рано, — притопнул на него Марей сапогом. — И кому сказал! Вот я, гляди.

Поднялись в дом. После свежего весеннего воздуха и холодного умывания лицо и руки горели огнем, а самому было тепло и ласково в сухой натопленной избе. Над столом уже засветили небольшую керосиновую лампу с жестяным абажуром. Пахло вареной картошкой, луком и парным молоком, которое хозяйка на кухне за переборкой разливала по кринкам. В горнице, за кухней, кто-то брякал на балалайке — слабо натянутые струны звенели жидко и дрябло. Степанида накрывала стол чистой скатертью. Сама когда-то уже успела надеть цветастый сарафан, вероятно, добытый из сундука на скорую руку, потому как ситец на нем еще не обмялся и тихонько похрустывал праздничной свежестью.

Балалайка в горнице смолкла, и на пороге кухни появилась Катя, младшая дочь Якима, с длинной спиной подростка, на длинных ногах. Она на ходу заплетала косу, но, увидев гостей, спрятала в обеих руках гребень и, поводя плечами, ушла на кухню.

— Катерина, — весело закричал ей вслед Марей. — Жениха тебе казать привез, а ты убежала.

Степанида, поджимая губы, чтобы не рассмеяться, откровенно поглядела на Огородова, сознавая, что слово о женихе Марей сказал не для Катерины, а ей, Степаниде. Потом, собирая на стол, она была усердно озабочена хозяйским делом, но ходила легкой поступью, вся розовая, а губы, брови, глаза въяве таили строгий и охотный вызов. Семен не отозвался на ее погляды ни единым знаком, — было ему не до того, озабоченному своими думами и утомленному дорогой. Однако не думать о ней не мог и как-то отвлеченно рассудил: «Засватают и не спросят, по любви ли дело-то сметано. У родни да и у самой-то невесты в уме небось одна думка: скорей к месту — часом опоздано, годом не наверстаешь».

Приглашать гостей к ужину вышла сама хозяйка, кума Анна. Оглядела застолье, поправила скатерть и ласково посмотрела на дочь, потому как все на столе было собрано ею, положено и поставлено с добрым оглядом. Гости тоже ласково глядели на Степаниду, чего и хотела кума Анна, кстати гордясь хозяйской выучкой дочери. Потом поклонилась Марею и наособицу Семену:

— А звать-величать — не обессудьте.

— Зови Семеном, как раз угадаешь, — подсказал Марей и, поправив рубаху под ремешком, застегнул на вороте две верхние пуговицы, перекрестился в передний угол: — Бог на стене, а хлеб на столе. Подвигайся, Семаха.

По Зауралью в крестьянских домах заведено, что справа в переднем углу место хозяину, потому гости сели обочь от него, с той и другой стороны, а все семейные рассядутся на приставных скамейках.

Кума Анна нетерпеливо выглядывала в окно, не идет ли Яким, сердилась про себя: «Удернуло не ко времени…» Но не успели взяться за ложки, пришел и Яким. Торопливо умылся, утерся, облегченно перевел дыхание:

— Знать

бы, так и не бегать вовсе. Сам Пантя не поедет — слег с поясницей. Варвару направляет, а разве девка на ночь глядя поедет. Вот тебе утресь, солдатик, и оказия. Она сама сулилась забежать сегодня, Варька-то.

— А что ты ей сказал? — спросила кума Анна.

— А то и сказал.

Яким, обмахнув бороду крестиком, полез за стол. Наголодно опрокинул чашку молока, крякнул и принялся за кашу.

— Про солдата-то ты ей сказывал? — допытывалась кума Анна, в суете не присаживаясь к месту.

— А то как. Сказал. А зачем бы я ходил-то.

— Значит, прибежит. Нешто вытерпит. Эта прибежит.

— Девка — не нашим чета, — Яким поднял бороду на дочерей и засмеялся, не открывая рта, набитого кашей. — Девка — бой. Ты ее, солдатик, поостерегись.

Младшая, Катя, поднимая плечи, вся ужалась, чтобы не расхохотаться, а Степанида насмурилась, готовая встать и уйти из-за стола: ей перед гостями было неловко и стыдно за мать, у которой только и заботы о женихах для дочери, вот и теперь, услышав о Пантиной Варе, уже приревновала ее к заезжему солдату. «А они люди наездом, — мучилась Степанида, — могут всяко подумать, будто и я одних мыслей с матерью, будто и мне ненавистна Варвара за то, что повезет от нас солдата. Ай это не стыд».

Кума же Анна вела свое дело: сновала от стола на кухню и с кухни к столу, несла овсяный кисель, простоквашу, моченой брусники к чаю.

— Заробилась сама-то. Слышь, кума, присядь, — льстиво пожалел хозяйку гость Марей, выворачивая из общего блюда полные ложки киселя под конопляным маслом. — Все ведь уберем, до единой крохи, слышь, жалимая.

— И кушайте, гостенечки. На здоровьице вам. А хозяйка, она и с перстов сыта. Вот я и говорю теперь, — неотвязно мучилась своим кума Анна, отравленная, видать, давней обидой. — Вот теперь и говорю, где бы нашим, там и утеснение от Варьки. Стыда в глазах нету…

Якиму, вероятно, надоели рассуждения жены, и он хотел одернуть ее, да только распалил окончательно:

— Ты, Анна, к чему на Варвару? Она ни сном ни духом. Я застал ее, ревмя ревела, не поеду-де. Боюсь. Девка все-таки. Дорога сто верст в один конец. Это уж, узнавши о попутчике, усмягчилась. Наших вот, возьми-ка, пошлешь ты их?

— Неукладно ты сказал, Яким. Бесстыдная девка, а ты: ревмя ревет. Ее в хлебальной ступке толки — слез не покажет. Поперек она нашему дому. Да какое в тебе…

— Хватит, — вдруг сурово брякнул Яким ложкой по столу.

Кума Анна вмиг смолкла, боясь перечить мужу: он ведь, не говоря ни слова, может встать из-за стола, выйти на кухню да там и засветить жене по уху — знай край, да не падай.

Еще не отпили чай, прибежала Варвара, плотная девица высокого росту, чернявая, с цыганским обличьем. Глаза у ней крупные, дерзко любопытные; цветастый платок на волосах накинут кой-как, шугайчик на крутой груди не сходится, сапоги вроде великоваты, но она твердо знает, что красива, знает, что небрежение к одежде красит ее, и счастливо гордится этим.

— Чай да сахар, — поклонилась она и села на лавку, ладони больших рук опрокинула на колени, стала разглядывать застолье.

— Ну, едешь ты, а то, может, отдумала? — приветливо спросил ее хозяин и ткнул бородой на Огородова: — А солдат, вот он. Не отдумала, спрашиваю?