Ошибись, милуя
Шрифт:
Она веселым движением головы столкнула платок на затылок, и стали видны ее густые, тяжелые волосы, положенные по ушам.
— Отдумывать, дядя Яким, не приходится, а поглядеть охота, кого везти, — Варвара засмеялась, не спуская глаз с Огородова.
— Ты бы постыдилась чужого-то человека, — осудила кума Анна и чересчур громко, сердито, значит, собрала со стола в пустое блюдо ложки. — Ну вот как они теперь могут думать об тебе. Об нас тоже.
— А что я такого сказала? Дядя Яким спросил — я ответила. Мы ведь одни с ним поедем, и будто не поглядеть уж, какой он из себя,
— Уж тебя-то зарежешь.
— А что, тетка Анна, али я виноватая, что такая есть.
Кума Анна уже через порог кухни переступила, да остановилась вдруг, изумленно повела злым глазом на Варвару:
— Это какая же ты такая-то, а? Какая это еще?
— Да не как все. Хочешь в сторонку, а тебя непременно выглядят. Вот такая и есть. — Она поднялась с лавки и, одернув свой короткий шугайчик, который не сходился на ее груди, с прежней веселостью выступила вперед. — Тоже и о себе надо подумать.
Кума Анна вздернула губу и ушла на кухню не в силах глядеть на Варварины выходки; неодобрительно, исподлобья точила взгляд на нее и Степанида, старшая; зато младшая, Катерина, с нескрываемым удивлением и завистью наблюдала за отчаянной гостьей. А хозяину Якиму откровенно нравилась бойкая, не в пример его дочерям, девка, и он рассудил: «Бедовая голова. Эта на свои руки топора не уронит». Марей все время крутил головой и похохатывал, подтыкая под бок Огородова:
— Знай, Сема, наших: здесь найдем и там не потеряем. — Наконец не вытерпел и воскликнул: — И оказия тебе — ай хороша!
Огородов, облокотившись на подоконник, вприщур разглядывал Варвару и вдруг радостно почувствовал, что он виновник и пособник в веселой и милой Варвариной игре. «Встреча, встреча, — объяснил он сам себе свою радость тем же словом, какое повторял, набирая букетик калужниц. — Как хорошо, наконец, что я дома, и дай бог, не будет конца моим сладким узнаваниям примет встречной родины».
А Варвара уже знала, что солдат задет ею и будет думать о ней, и пусть думает, потому как сам он по сердцу ей пришелся.
— Ну я пошла, дядя Яким. А солдату своему скажи, чтобы по утру не проспал. Мне ведь дожидаться недосуг.
Яким всхохотнул:
— Да что ж я-то. Вот он сидит. Ему и скажи.
— Так он меня и послушал. Он вон спит, сидючи за столом.
При этих словах она громко захохотала и толкнула бедром дверь, выскочила в сени. По деревянному настилу вдоль окон уже прослушались ее веселые шаги, а в избе все еще было ее присутствие, всем виделись ее открытые, ясные глаза, ее лукавая улыбка, с которой она говорила Якиму, чтобы не проспал солдат. Катя с живым и трепетным вопросом поглядела на мужчин и в чем-то легко и доверчиво согласилась с ними, а в чем именно — она не знала сама и не хотела знать, ей было тоже весело. Из-за стола она поднялась с тайным волнением, набрала полные руки посуды и пошла на кухню. Степанида была грустна и ни на кого не глядела и, опустив глаза, под краном самовара перемыла все чашки и блюдца.
Яким поднялся из-за стола, прошел к дверям, прикрыл их:
— Убежала, будто нам тут не ночевать.
IV
Рано
Сама Варя сидела наверху в теплой шали, концами обмотанной вокруг шеи. На своего попутчика и не взглянула и не отозвалась на приветствие. Видимо, не доспала, успела намучиться со сборами и была озабочена неблизкой и трудной дорогой.
— Трогай, — скомандовал Марей. — Да на ухабах-то полегче, слышь, девка?
— Без тебя не знала, — отозвалась Варвара и, глянув на Марея, дернула вожжи.
За селом на первом же мосточке телегу так бросило в сторону, что чемодан Огородова слетел в грязь, да и сам он едва удержался на возу.
— А еще солдат называешься, — с напускной строгостью упрекнула Варвара Семена и, глядя на то, как он неумело умащивал грязный чемодан, повеселела: — Взяла на свою голову. Горечко мое, кто ж так-то кладет. Али на каждом ухабе слезать собрался. Клади поперек. Поперек, говорю. А теперь зачаль концом-то веревки под ручку. Не так же, не так. Боже мой, да откуда ты такой-то.
Она, встав на колени, с прежней строгостью скоро и хватко сама привязала чемодан. Потом, усевшись, подобрала под колени подол юбки и тронула лошадь.
— В солдатах-то небось только и научен изводить казенный хлеб, — подкусила она Семена и распорядилась: — А сам садись вот тут, рядом. Да садись, не бойсь, а то и сам полетишь в грязь. — И вдруг развеселилась: — Вот наградит господь какую-то.
— Прямо уж совсем ты меня ни во что.
— Да не люблю таких.
— Каких все-таки?
— Да кои ни то и ни се. Квелые вроде. Им бы только руки в боки. Видать уж по тебе, отбился ты от крестьянской натуги. Пострижен вовсе не по-нашему — височки голые. Шея как у линялого петуха.
— Ты красивая, Варя, а говоришь худые слова. Они не к лицу тебе.
— Ай я в самом деле красивая?
— Приглядная — это правда. А красота, она больше у человека в душе.
— Ты чистая моя тетка Груня — у той и слов на языке: душа да душа.
— Стало, умная твоя Груня.
— Да уж ума не занимать: одна троих сынов в люди вывела. И один другого лучше. А сам малахольный был. Сказывают, совсем никуда. Вроде как стали брать на Бакланы, он возьми да вместо брата добровольно и впишись. И знамо, с концом.
— Так ведь это уж давно было.
— Меня и на свет не рожали.
— Так не Бакланы все-таки, а Балканы.
— Может, и Балканы, кто знает. Тетка-то Груня и место называла…
— Шипка небось?
— Нет. Даже и близко не то.
— Плевна?
— Она самая. Ну-ко повтори.
— Плевна. Болгарский город.
— Ну, Плевна и есть. А откуда ты знаешь?
— Как не знать. Под стенами Плевны полегло сорок тысяч русских мужиков.
— Царствие им небесное, — Варвара зажала в коленях вожжи, размотав концы шали, перекрестилась и вдруг изумленно переспросила: — Сколько, ты сказал?