Ошибись, милуя
Шрифт:
— Иди, иди, — сказала она. — Ведро цельное.
А сама сильными ловкими руками с навычной легкостью повернула тяжелый хомут на шее лошади и сняла его, поставила к колесу телеги. Вывела лошадь из оглобель, по-хозяйски заботливо обгладила ее потную холку, разобрала на одну сторону гриву. Семен еще и раньше подметил, что все, что ни делала Варя, выходило у ней неспешно, но споро и ладно, будто всякое движение было у ней заранее обдумано. Да вероятно, так и было, потому что руки ее от одного сразу переходили к другому, и Семен, поглядев, как она управляется с упряжкой, подумал: «Колесом ведет дело».
— Прямо, прямо, Сеня, — указала она ему на спуск к воде и вслед рассмеялась: — Не заблудись, а то засмотришься, и унесет господь.
Поскрипывая
Но, несмотря на свои укоры, он с нежным, но настойчивым любопытством глядел на нее, и она, перехватывая его взгляды, стала меньше смеяться, в глазах ее появилась явная настороженность.
У Иленьки отдыхали часа три. И когда лошадь выела заданный ей овес, опять тронулись в путь. Оба были чем-то озадачены и подолгу ехали молча. Они переживали такое чувство, будто не только познакомились, но и сумели сблизиться, а дальше их поджидает трудное объяснение, к которому они определенно подошли и которое испугало их своей неизбежностью.
Ночевали на постоялом дворе в селе Ощепкове. Варя боялась за лошадь и поклажу, так как двор был небом крыт и ветром огорожен, устроилась спать на возу, завернувшись в новый тулуп, вынесенный знакомой хозяйкой. Семен маялся от клопов на широкой лавке в избе. Всю ночь через избу в горницу сновали люди, хлопали дверьми, гремели железной трубой и посудой: в горнице, оказалось, остановился больной купец, и ему за ночь два раза ставили самовар. Изба угомонилась только перед утром, но Семен уже расстался со сном и вышел на улицу.
Как всегда в ясную предрассветную пору, крепко намораживало.
Семен присел на ступеньки крыльца и прислушался к уходящей ночи: в соседнем дворе с надсадой продрал горло, надо думать, старый петух; под навесом, который чернел за колодезным журавлем, кони с сытым хрустом жевали сено; слева от крыльца все ясней и ясней просматривались телеги с поднятыми оглоблями, и там, накрытые с головой, густо храпели в два зева; в избе, скрипя приступочками, с полатей слез хозяйский пятилеток и пустил струйку в лохань у дверей.
Варин воз стоял недалеко от крыльца, а сама она, завалившись между мешками, была почти не видна. Семен поднял воротник шинели и в прохладной свежести ночи стал трезво думать, вспоминая прожитое, далекое и близкое.
По природе общительный и доверчивый, он любил обдумывать новых, заинтересовавших его людей — в них он всегда искал согласие со своими симпатиями, поддержку, уроки, и никакая из этих встреч не проходила для души его бесследно, хотя далеко не каждая в конечном итоге радовала. К Зине у него было сложное отношение: он во всем считал ее милым наивным ребенком, которому надо было и хотелось помочь от всего сердца, и в то же время одолевало желание самому поучиться у ней: он сознавал, что Зина была выше его, мыслила и чувствовала свежее и тоньше его, и потому не видел подхода к ней, однако тянулся к ней, живя влекущей и безотчетной силой. О Варе же думалось совсем по-иному: она была ближе ему, понятней, ее живой практический ум, ее красота и гордая суровая самостоятельность остро задели его, казались нелегкой, но зазывной и одолимой задачей, которая должна помочь ему собрать силы перед новыми испытаниями. Разумеется, у него не было и быть еще не могло каких-либо определенных мыслей, связанных с Варей, но он был признателен ей за то, что она пробудила в нем пусть неясные, но хорошие надежды, и деревенская жизнь уже не пугала его темным и диким одиночеством.
С постоялого двора тронулись первыми, не ожидая самовара. Хозяйка, принимая от Вари повлажневший от росы тулуп, выговорила:
— Уж ты вечно, Варвара, ни сна тебе, ни покоя. Да и то опять взять, ранняя пташка
Весь остаток дороги до Туринска Семена не покидала внутренняя скованность, да не было и в Варе прежней свободы, той легкой и удалой непринужденности, от которой обоим было так хорошо и весело. Оба они пережили приятные часы знакомства, жадного узнавания и вдруг остановились у порога новых, не осознанных еще отношений, у них появилась строгость к каждому своему слову, будто они могли в чем-то проговориться и навсегда порвать тонкую ниточку доверия; они волновались, что дальше между ними должно начаться сближение, но оба к нему были не готовы, и боялись его, и хотели и мучились от своей стыдливой робости и сладкого предчувствия невысказанного.
Расставались у хлебных лабазов купца-мукомола Ларькова на берегу Туры. Река пошла в разлив, шумела и крошила лед. От большой воды наносило холодом, хотя полуденное солнце настойчиво пригревало.
Обоим было неловко, будто утаили что-то друг от друга, и теперь оба одинаково виноваты.
— Скучный ты, Сеня, и квелый. У нас такие не в чести. А ведь один не проживешь.
— Мне бы, Варя, чуточку оглядеться да хоть бы разик дохнуть домашним воздухом.
— И у мамки умишка подзанять, коль своего мало? Так небось?
— Я у всех занимаю, а у матушки сам бог велел. Да я не об этом сейчас… Можно я к тебе приеду?
— Это еще зачем?
— Не знаю. Встретиться, поговорить.
— Ай не наговорился за дорогу-то?
— Враз всего не скажешь. Ты поглянулась мне.
— Слыхала уж.
— То-то и плохо. Ну, бывай, значит. Господь приведет, увидимся. Гора с горой, а человек с человеком… — Семен скомкал последнюю фразу, подхватил свой чемодан и быстро пошел от телеги, но Варя остановила его:
— Слышь, Сеня, я заночую у Стодухина, в Луговом переулке. Ведь сказать что-то хотел. — Обегая его глазами, она зарделась вся и опустила лицо, уже верно зная, что оно выдало ее всю.
Даже самое приветное, сказанное ею за всю дорогу, не передало ему того волнения, которое уносил он, вспоминая ее глаза, ее опущенное лицо, полное прощального признания. Перед тем как повернуть за угловой дом, он оглянулся и увидел, что к ней подошел молодой рослый, в сапогах и поддевке, приказчик и о чем-то весело заговорил, легко и сильно качнув ее воз за обтяжную веревку. Семену показалось, что он даже услышал заливистый смех приказчика, который смеялся чересчур широко и звонко, гордясь тем, что, несомненно, обворожил и покорил Варю своим городским положением, щегольской поддевкой и своей смелой силой. Семена вдруг захлестнуло жгучее чувство обиды и ненависти и к приказчику, а более того — к Варе. Он винил и ненавидел их обоих за то, что они в давнем сговоре, за то, что он обманут ими, бессилен против них, и оттого мстительный гнев подступил к самому его сердцу.
Спускаясь с горы к присутствиям по мокрой и грязной дороге, Семен немного отвлекся от своих тревожных мыслей, а когда вернулся к ним, то на все поглядел иначе, будто отрезвел и понял, что долгая жизнь взаперти, в неволе так отемнила его, что он готов броситься на любое пятнышко света, веруя в него с беззаветным восторгом.
«Мне бы, дураку, давно понять, что жизнь не этим началась, не на этом кончится: ведь не клином же сошелся белый свет на первой встречной, — зло выговаривал он сам себе. — Право, будто я телок, какого выпустили из темного хлева на поляну, и он от восторга будет брыкаться, выделывать козла, и весь мир для него, все мыслимое счастье — в этой полянке и подскоках на ней. По моим летам, совсем глупо. Еще бы не глупо-то, домой водворен по этапу, явился гол, как кол, а дома небось мать надорвалась на работах в хозяйстве — ни коровы, ни лошади, а ему далась дурь — первая юбка свела с ума. Ведь это стыд. Мальчишество. Не о том думаешь, Сеня, перед родным-то порогом. Потерял я опору, но пойму, господи, помоги только».