Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

И вдруг по ходу мыслей Семену захотелось еще раз, и немедленно, прочесть слово в слово памятную выписку из статьи Тимирязева, которая подтвердила бы его, Семена Огородова, выводы. Он опять, сознавая перед Мареем свое ребячество и боясь разбудить его, подтянул к себе и начал расстегивать чемодан. Достав толстую тетрадь в коленкоровом переплете, сразу нашел нужную страницу.

«Тот, кто сумел бы вырастить два колоса там, где прежде рос один, две былинки травы, где росла одна, — читал Огородов, радуясь созвучным своей душе мыслям ученого, — заслужил бы благодарность

всего человечества, оказал бы услугу своей стране более, чем все отродие политиканов, взятое вместе. Что же нужно сделать, чтобы разрешить эту задачу о двух колосьях? Кто принесет эту разгадку? Наука. И прежде всего наука о растении. Потому что истинный кормилец крестьянина — не земля, а растение»…

Он спрятал тетрадь в чемодан, продолжая размышлять: «И насчет растения — тоже верно. У нас тут всяк мужик знает: не земля, а нива кормит». Он вспомнил свой разговор с бабкой Лушей о земле и ниве и улыбнулся: «Как-то она поживает. А меня оплакала: на погибель-де, в Сибирь загоняют. А того не поняла, что Сибирь-то матушка — моя родина. Ведь вот доброте-то у кого поучиться…»

III

В село Усть-Ница приехали на закате солнца. К вечеру стало намораживать, и дорогу прихватило тонкой, хрупкой наледью.

На верхних ветвях голых тополей и черемошен щелкали и подсвистывали скворцы. В сыром прохладном воздухе пахло скотиной, горелым навозом и весенней свежестью близкой реки.

Подвернули к высоким смоленым воротам дома-пятистенка, с большими, в цветастых наличниках, окнами, в которых еще не были выставлены зимние рамы. Марей оглядел окна, нет ли в них хозяина, и, не увидев никого, сам отворил ворота, ввел на двор, выстланный новыми плахами, своего Рыжка. Толстый лобастый щенок на коротких ножках испугался чужой лошади и, перевертываясь через спину, боком-боком ускакал под крыльцо и, осмелев там, тявкнул.

Из открытых настежь дверей хлева было слышно, как доили корову. Через калитку в заборе между хлевом и баней во двор вошел мужик, бородатый, на коротких, но крепких ногах, с вилами. Марей распрягал лошадь и не видел его. Мужик, приподняв высокий картуз за маленький козырек, слегка поклонился Семену Григорьевичу. Вилы поставил к стене бани и подошел вплотную к Марею, весело гаркнул ему:

— Откуль гости?

— Фу, черт, всего испужал, — шутливо вздрогнул Марей и, вытерев ладони о полы шубейки, протянул руку хозяину: — Наше вам, Яким Николаич.

— Каким ветром, Мареюшко?

— В Тюмень гонял. А тут вот солдатик. Взял попутно.

— Где ж попутно-то? — усмехнулся хозяин и стал помогать Марею свертывать вожжи.

— Да уж, знамо, и крюк, но не на дороге же ссадить человека. Ему в Межевое. Домой.

— Срядились до места?

— Да нет, куда уж. Дальше он сам собой.

— Постой-ко, Мареюшко. Погоди, стой, — Яким Николаич ловко стянул моток вожжей петлей и бросил их в телегу. — Да ведь Пантя в Туринск собрался с мешками. Вот тебе и оказия. Только он не угнал бы с вечера: ведь сбросной, дьявол. Его не угадаешь. Да ты постой, я сейчас, живой ногой.

— Чего сам-то, — остановил было хозяина

Марей. — Пошли девок, али я давай. Какой Пантя-то? Корытов, что ли?

— Он. Он. Какой еще-то. Корытов и есть.

— А Заугольник?

— Эко хватился: зимой еще прибрал господь. — Хозяин сполоснул руки в деревянной водопойной колоде и побежал к воротам. — Пантя сбросной, дьявол, не угнал бы.

— Шило мужик, — завистливо причмокнул губами Марей. — Так и вертит, так и вертит. А обстроился-то: что дом, что хлева, что баня.

Марей снял с лошади седелку, хомут, обтер его пучком сена, осмотрел со всех сторон, а сам все хвалил хозяина:

— Ему вот скажи: Якимушко, сбегай в Тюмень за водкой — и побежит. Страсть какой прыткой. И побежит без оглядки.

На крыльцо вышла рослая босая девка, с красными, свежими коленями, в коротком платьишке в обтяжку на плечах. Она хотела выхлопать какую-то холстину, но увидела гостей, смутилась и собралась убежать, да Марей снял перед ней свою собачью шапку:

— Здравствуй-ко, Степанида Якимовна. Уж совсем, гляжу, заневестилась ты, как я не видел-то.

— Редко бываешь, дядя Марей, — свертывая холстину, отозвалась Степанида и украдом поглядела на Огородова. — Проходите в избу, дядя Марей. Ведь вы с ночевой.

— Должно, так должно с ночевой. А славная ты выгулялась, Степанида Якимовна. Невеста заглядная, — и Марей подмигнул Огородову.

— Да уж наскажешь, дядя Марей, — Степанида облилась счастливым румянцем. Уходя с крыльца, как-то высоко взялась рукой за косяк дверей и через поднятое плечо свое оглянулась еще раз на Огородова.

— И ребята у Якимки славные, — приятно вздохнул Марей. — Вот Степанида — али не невеста, а?

— Посватают, — заверил Огородов.

— То-то и есть. Нешто такой товар залежится. Чудны дела твои, господи.

С подойником, полным до краев вспенившегося молока, подошла хозяйка, жена Якима Николаича, такая же, как и он, приземистая, укорененная, полы вязаной и без того растянутой кофты совсем не сходятся на ее большой груди. И лицо тоже широкое, рыхлое, щеки оплыли, а в глазах вековая усталость, которая у людей трудной жизни с годами переходит в неугасимую доброту. Выйдя из хлева и увидев во дворе гостей, она опустила угол длинной подоткнутой юбки и свободной рукой хлопнула себя по бедру:

— Вот он еси, явился — не запылился. Будь ты живой, Марейка. А мы, никак, на прошлой неделе вспоминали уж: где-то, мол, не кажется наш Марей.

— Марей, побывай скорей, а кто ждет? — шутливо, в тон хозяйке отозвался Марей.

— Тебя вспоминали, да не тебя ждали, уж вот верно. Мои девки о твоих стосковались: что-де Мареюшко не привезет их погостить.

— Я бы их, кума Анна, не то в гости, а и совсем бы куда сбыл, чтоб с рук, значит.

— Так-то мы и поверили, — про себя сказала кума Анна и, вытерев ноги о сырую тряпицу на мостках, стала подниматься на крыльцо. — Не такой ты родитель, Мареюшко, чтоб завсе просто сбыть дочерей. Небось только и заботы, где бы хорошего женишка зауздать. Все крутишься, ездишь, выглядываешь. — Подчиняясь ходу своих мыслей, спросила с крыльца: — А вот молодца что-то не признаю. Это чей же такой?