Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

Здесь, в Питере, в постоянном общении с бывалыми и образованными людьми он мысленно все время с кем-то из них спорил, с кем-то соглашался и легче, наконец, добивался ясности своих мыслей, нередко сознавал себя укрепленным в намерениях, полностью готовым для любимого дела. Но вот, вынужденный внезапно вернуться на родину, вдруг почувствовал себя слабым, нетвердым перед той глухоманью, которая ждала его дома и с которой ему надлежит сразиться во имя святых идеалов. «Да чего жалеть, — бодрился Огородов. — Я рожден пахарем, и какое это счастье. Стану своими руками добывать хлеб и своей жизнью, своим трудом покажу мужикам, в чем смысл и радость жизни. Мне бы только поперек души своей шагу не сделать. А кто уследит? Кто направит? У каждого должен быть свой

бог, который посветит тебе, укрепит и сподобит, а ты того и знать не должен, будто по своей воле ступаешь. Бог этот доступен и понятен мне — это труд и любовь».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Уездный город Тюмень жил предчувствием близко грядущего праздника: была на исходе страстная неделя. Полтора десятка церквей во главе с Троицким собором с утра до вечера убивались в колокольном звоне. Часовенки, возведенные на толоках, совсем не запирались, круглые сутки обнося ладанным курением людные перекрестки, охранные заставы и святые ключи за Троицким монастырем.

На праздник сулилась хорошая погода, какая обычно приходится в Сибири на вешний излом.

По календарю уже минуло полвесны. В полях почти источились снега, ясной лазурью повиты небеса, жаворонки успели опеть всяк свою проталинку, а тепла все еще не было. Выпадали дни, когда, словно бы с крыла птицы, так и опахнет полуденным ветром, уж совсем бы пришла пора обогреву, да нет, однако, лежит земелька в стылой ковани и берет со всех сторон сквозная настуда. Бывает, талые воды совсем подмочат пойменные луга, а сами отливают сталью, зябко дрогнут и не манят. Чибисы потерянно мечутся над стылыми болотами, всхлипывают в надорванном плаче, навевая тоску и безнадежье. И невольно думается, полно-ко, да будет ли управа-то на отзимье. И — вдруг, чаще всего в ночь весеннего полнолуния, ударит широкая ростепель, и с низкого излета непременно обронят свой приветный крик журавли. Считай, что весна свое выждала; утра пойдут теплые, солнечные, а к полудню вся земля дышит живым духом, и воздух влажен, мягок, а в перелесках сразу скажется сладкая горечь осин и берез; молодой ивняк, стоя по колено, а местами до пояса в воде, задышит, задымит желтой опушью, того и гляди, займется буйным зеленым пламенем. С крыш сползают и обвально падают мокрые остатки снега. В голых ветвях тополей открылась воробьиная ярмарка — на ней уже всяк подгулял и всяк буен во хмелю, у всякого хвост трубой. Над дорогой и окольными полями стригут и стригут скворцы — облетывают свою полузабытую родину. А вечером, на заходе солнца, рассядутся по деревьям, и начнутся у них тихие смотрины, тихий сговор, а разлетятся попарно, как со свадьбы с любовным согласием. На припеке день-деньской греются кобели, измотанные на свадебных пирах, иному и не суждено уж отогреться, потому как отпировался, отгулял свое, но стоит ли тужить, если на восходе новая, молодая жизнь, а он ее прямой виновник.

Тюмень встретила Семена Григорьевича Огородова ярким утренним солнцем, разливами предпраздничного благовеста и тем светлым, радостным обновлением в природе, которое приходит с весенним полнолунием, приносящим и прибыльные перемены, и крепкий приплод ко времени, и пасху, праздник вечного воскресения.

Выйдя из душного и подслеповатого вагона, Огородов отемнел от ударившего по глазам света и, жмурясь и безотчетно смеясь, вслепую охлопал свою одежду и весело расчихался. Перед Тюменью он, сколь возможно в дороге, обиходил себя: почистил сапоги, пришил подворотничок к рубахе, встряхнул шинель, натер до блеска медную пряжку ремня, но, осмотревшись и увидев себя при солнце, покачал головой от удивления: валяясь на вокзальных скамейках и вагонных полках, он так все измял на себе, пропылил

и залоснил, что ему невольно подумалось: «И сам не чище. В семи щелоках не отмочишь, тремя банями не отпаришь. Хорошо, что в солдатское снарядился, — известно, с казенного человека какой спрос».

В шинели под ремнем и артиллерийской фуражке, Огородов везде шел за служивого, а он, служивый, мыкается по белу свету не своей волей, потому всяк норовит пожалеть его: то местечко уступят, то кипятком попотчуют, а табашники, бывает, и кисет распахнут — кури на здоровье, солдатик. Только чемодан у Огородова совсем не армейский: из толстой желтой кожи, с медными замочками, а по животу перехвачен двумя широкими поясами на костяных застежках.

За Пермью, на каком-то глухом полустанке, в купе влез худой барин в вытертом бобриковом полупальто, пожилой, с плохо выбритым дряблым лицом. Поезд стоял долго, и новый пассажир то и дело доставал карманные часы и щелкал крышкой, будто ему надо было немедленно куда-то успеть. Но как только вагон дернулся и, чуть-чуть подавшись вспять, рванул и толчками покатился, барин не один раз оглядел купе и ехавших в нем. Походило, что он беспокойно кого-то искал. Встретившись с вопросительными глазами Огородова, спросил его:

— Я, господин солдат, хотел бы, примером, знать, чья это такая роскошь? Да, разумеется, — подтвердил он, когда Огородов следом за его глазами посмотрел на свой чемодан, лежавший на верхней решетке.

— Чемодан, вы хотите спросить? Чемодан — мой.

Обвисшее лицо барина налилось злой краской. Он захлебнулся словами, никого не видя и ни к кому не обращаясь:

— Так я и знал, черт возьми. Так и знал. И усадьбу после сожгли. Ах, мерзавцы. Вековые устои, фамильные ценности — ну не скоты ли, а? Нет, мало секли. Мало секли. Сечь бы и сечь!

Рядом с Огородовым сидел щуплый старичок, у него на коленях была раскинута красная тряпица, на которой лежали краюха хлеба, очищенная картошка и спичечный коробок с солью. Он уже закусил, облизал свои пальцы и ладони, перекрестил сперва себя, а потом завернутую в тряпицу еду и громко рыгнул. На сытый желудок ему понравился строгий барин, чем-то выведенный из себя, понравилось острое и на слух свистящее, как хорошая коса, слово «сечь», и старик стал повторять его со вкусом и причмоком, убирая свой сверточек в угол за спину.

— Сечь и сечь. Уж раз не то, бери — сечь. А вот ежели, господин хороший, судья наш милостивый, — тронул он за рукав злого барина, — вот ежели бы сечь и по доброй воле…

— Отвяжитесь, прошу вас. Заладил, дурак.

Когда Огородов вышел на залитый солнцем перрон, на его чемодан сразу бросились двое возниц: один с кнутиком, в сапогах и собачьей шапке, которую он от жары столкнул на самый затылок и потому имел бравый вид, и второй — молодой, налитый здоровьем, в тесном на груди стеганом пиджаке, модно простоволосый. Первый сразу сунулся к чемодану, а молодой остановил его, оттер высоким плечом:

— Да что ж суетишься, ни уха ни рыла, — а барин евонный выйдет — с тобой не поедет. — И презрительно добавил: — На одре, что ли, ехать?

— А почто не ехать-то?

— Почо да почо — повернись через плечо.

— Мне ведь далеко надо, ребятушки, — примирительно сказал Огородов и обратился к молодому: — Ты небось только по городу?

— Да что ж, можно и в подгородную. Отчего же. Только ведь это денег будет стоить. По такой-то дороге. Я думал, ты с барином. — И молодой поглядел на чемодан. — А то мы бы в два счета к «Парижу».

— Гостиница, что ли?

— А то как же.

— К сожалению, мне не в Париж. В Туринск пробираюсь.

— Да что ж, эвона как, — и молодой свистнул, с вытянутой рожей пошел вдоль вагонов.

— Бьем по рукам, солдатик. Так и быть, клади до Усть-Ницы, — повеселел мужик. — Хоть мне и крюк выходит, да вижу, ты домой наладился, и не сидеть же теперь здеся, и не пешком, опять же.

Мужик стал снова подстраиваться к чемодану:

— Пошли, что ли. По такой распутице не больно-то найдешь, а я за полтора целковых. Потому круг мне.