Ошибись, милуя
Шрифт:
VI
Двухэтажный дом земской полиции стоял на углу церковной площади и Съезжей улицы. Мимо него шли и ехали все, кто попадал в город по Тюменскому тракту, кто направлялся на Верхотурье и, наконец, те, что спускались к перевозу, когда спадала вода в Туре и между берегами начинал сновать паром. Дом был сложен из красного, крепкого обжига, кирпича с высеченным незатейливым орнаментом вокруг окон, едва приметными пилястрами во всю высоту стен, а над каменным крыльцом в две ступеньки был навешан с полукруглой кровлей открылок,
Так как была страстная неделя, канун пасхи, то возле дома полиции не было ни души, а по изглоданному лошадьми бревну коновязи гулял голенастый петух и сердито захоркал на Огородова, когда тот прошел мимо.
Семен поднялся на крыльцо и за медную ручку дернул высокую, в деревянной резьбе, дверь — она оказалась плотно закрытой, как впаянная. Он спустился к лавке, сел и взялся щепой очищать сапоги от грязи.
— Ты кто такой есть, эй, там? — услышал он над головой чей-то властный голос и, оглядев верхние окна, в одном из них, в угловом, увидел усатую голову с неприбранной шевелюрой.
— Кто таков, спрашиваю?
— К исправнику. Отметить прибытие.
— Высланный?
— Так точно. В Межевое.
— Огородов?
— Он самый.
— Тогда жди.
В окне что-то странно щелкнуло, и вылетел папиросный окурок, упал в мокрую канаву, створку захлопнули, а через недолгое время резная дверь распахнулась. На пороге, укладывая большой запорный крюк на косяк, появился старый прямой солдат в синем узком мундире, вероятно только что выбритый до сухого блеска кожи, с остатками мыльной пены на висках.
— Пожалуйте, — пригласил он Огородова и оглядел улицу, нет ли еще посетителей, а пропуская его мимо себя, добавил: — Ксенофонт Павлович Скорохватов — фамиль нашего исправника. Понял? Они сейчас спустятся. Канунное дело, у нас ноне и дверь на заложке. Ставьте сюды — тут покойно.
Огородов поставил чемодан на скамейку рядом с ведрами и увидел, как по широкой лестнице спускался усатый офицер, тоже в мундире, но в золотых погонах. Он на ходу застегивался и приглаживал шевелюру. Ловкие в обтяжку сапожки на нем празднично поскрипывали. Солдат бросился к внутренним дверям и рывком растворил их. Сам вытянулся во фронт, кося глазами на исправника.
— Здравствуй, здравствуй, Огородов, — закричал исправник, еще не дойдя до нижней ступеньки и громко, как из пугача, щелкнул пальцами. — А то я не знай, что и докладывать по начальству. Нету и нету. — Он подал руку Семену и, откинувшись на сторону, стал рассматривать его. — А бумага давно получена. Хорошо теперь. Некрасивая штука, Семен Огородов, домой по этапу. Да еще в канун престола. Как, по-твоему? А?
Они прошли через приемную с дощатым барьером и низким потолком, на котором висела лампа с чистым стеклом — пахло мытыми полами, керосином и осадками табачного дыма. О тусклые, состарившиеся стекла бились вялые спросонья мухи. В кабинете исправника было посвежее, на окнах висели занавески, деревянная мебель
— Сувоев, — крикнул он и, вскинув руку, щелкнул пальцами. — Сувоев, черт, открой же окошко: ведь нечем дышать. Сколь раз говорил, не курить в помещении.
— И то, Ксенофонт Павлович, гоню всех, — оправдывался солдат, раздирая плотные створки рамы. А Огородов тем временем разглядывал исправника: он весь сытый и крепкий, широкий, в наборе морщин, лоб чересчур выдался вперед, отчего все лицо гляделось тяжелым, зато маленькие острые глазки бегали под ним юрко и живо, а молодые враспыл усы так брызнули с верхней губы, что, кажется, приподняли и чуть-чуть вывернули ее.
— Что там, с ума, что ли, посходили, — говорил исправник, достав и листая какое-то дело в тощей папке. — Черт знает что такое, за один месяц ты двенадцатый. Гонют и гонют. Вот ты теперь. Семен Григорьевич Огородов. Так. Высылка, выходит, на два года. По статье закона — политический. Бунтовал, что ли?
— По ошибке все.
— А мне черт с ним. Только у меня без ошибок. Чего стоишь, — исправник щелкнул пальцами и вроде даже испугал солдата, замешкавшегося у окна. — Ступай. Как жить намерен?
— Дом, хозяйство, известно. Земля опять же.
— Живи, работай, чтобы я о тебе и слова не слыхал. Из села ни ногой. Ну там поле, покос, — это конечно. Письма только через меня. Со ссыльными — их у нас там четверо — не якшаться. Ты ведь холост? На женитьбу запрета не наложено. Но я тоже должен знать, кто, чья, откуда, ежели надумаешь. Книжек лучше не читать, и держать их незачем. Это и без меня знаешь. Когда домой думаешь?
— Да вот попутную, так хоть в ту же минуту.
— Сувоев! — исправник щелкнул.
На пороге вытянулся прямой солдат.
— Скажи Михею, чтобы заложил в дрожки Кактуса. Поедет в Межевое. Я, Огородов, люблю, чтобы все были при месте. А то для меня и праздник не праздник. Завтра представишься уряднику Подскокову и живи. Тихо у меня. А теперь иди на улицу, дожидайся. Да и мне пора: мы с женой студень варим, а его, — он подмигнул Огородову, — не приведи господь проглядеть. — Проводив Огородова до крыльца, исправник опять подал ему руку: — Рано еще, да уж так и быть — с праздником, воскресеньем Христовым, ну и с возвращением, само собой. Кто у тебя дома-то?
— Нас пятеро: три брата, две сестры. Девки и старший по своим семьям, в разделе, а при матери младший да вот я буду.
— Эхма, — спохватился исправник, — чуть было не забыл. Погоди-ка вот.
Он торопливо скрылся в приемной, а когда возвращался через нее, то щелкал пальцами и кричал:
— Сувоев, черт, окошко запереть не забудь.
Выйдя на крыльцо, подал Огородову бланк на жесткой бумаге и потыкал в него ребром ногтя:
— Подробнейшим образом, разборчиво чтобы, заполни и передай уряднику Подскокову. Теперь с богом. Сувоев, дверь запри. — Исправник щелкнул пальцами и быстро затопал по лестнице вверх.