Ошибись, милуя
Шрифт:
Дни пасхальной недели стояли тихие, ведренные, а к ночи все еще остро настывало, и молодяжник принужден был собирать вечерки в избе Секлетеи. Сперва приходили девки, по случаю праздника без прялок и рукоделия, одетые в новые платья, под цветастыми платками, в пудре и румянах. Каждая, кто в рукаве, кто в уголке платка, приносила кулечек с орехами. И сразу начинался сухой звонкий перещелк, — будто стая дятлов ударила по дуплистой сухарине. Шелуху собирали в ладошку, от которой сладко пахло кедровой живью, земляничным мылом и свежестью вешней воды. В избе стоял говорок, пересмешки, девки в открытую и утайкой разглядывали одна на другой наряды, косились на окна, не идут ли парни, хотя и знали, что те скоро не явятся. Потом, разбившись по голосам, рассаживались по
Все, как по уговору, принимали строгую осанку, расправляли плечи, с заботной радостью укладывали и не могли уложить на груди концы своих платков. Но каждая про себя уже подбирала и пробовала свой голос, чтобы не сорваться и не опоздать при начале. И уже чувствовалось на лицах общее скрытое волнение, потому что наступала та важная минута, когда все должны с согласным усердием вступить в душевную складчину, где в едином дыхании сольются и голоса, и души.
Запевала Сима Угарова, полненькая, степенная девица, с черными, вразлет, бровями, отчего казалось, что она с постоянным изумлением вглядывается во что-то непостижимо далекое. Маленькую, хорошо прибранную головку она чуточку откинула назад, и все сделали то же самое, не сознавая того. Теперь ее воля была признана всеми, за ней неотступно следили, старались угадать, как, какой силы и высоты возьмет она запев, чтобы в лад отозваться на него, своим вступлением помочь и ободрить других, которые в том же затаенном, но трепетном ожидании робели перед первым, самым строгим, проголосным вздохом.
И как ни был внимателен хор, запев, показалось всем, прозвучал внезапно, потому что Сима даже и бровью не тронула, только вдруг опустила глаза и в тихом задумчивом распеве сказала:
Уж я стану поутру ранешенько, И умоюся белешенько… Я утруся русой косой — Девьей красой.С тем же тихим очарованием прошелся хор, и вступление, совсем не окрепнув, тут же опало, опало так плавно и дружно, что лица девушек вмиг обновились, глаза их засияли от горячего, но сдержанного порыва.
Красота ты моя, Девья красота, —увлеченно, совсем на голос взяла Сима и, надеясь на поддержку хора, выбросила свой чистый молодой голос до звенящей высоты. А на самой опасной, казалось запредельной, ноте, откуда легко сорваться и загубить всю песню, Симин зачин вдруг с широким размахом подхватили девушки и залились в красивом и сильном распеве, легко и свободно снижая и успокаивая его. И каждая из них переживала теперь один радостный для всех подъем и не слышала своего голоса, гордясь и любуясь за всех.
Меня маменька бранила, —уже с лихой грустью опять положила зачин Сима Угарова, и вдруг молоденькая девчушка, Устенька, с бледным личиком и тонкой синей кожей под крупными диковатыми глазами, неожиданно для всех, но упрямо и верно начала вторить Симе, которая не любила подголосков в запевах. Все девушки изумленно и строго глянули на Устеньку, да и сама Сима как бы посуровела бровью, но Устенька никого и ничего не видела, уверенная в том, что поможет и должна помочь Симе взять трудный разбег. А в начатом куплете действительно был сложный переход от затаенно-доверчивого запева к громкой и мощной октаве:
Я во по-о-о-люшке гуля-ла-а-а.Устенька своим слабым, но чистым голоском как бы со стороны высветила Симин голос, и та легко, с широким дыханием бросила хору вызов.
IX
И вдруг под окнами прошла
А гармошка уже шла по двору, и в переборах страдания обмирали и падали девичьи сердца.
Мы — ребята-ежики, за голенищем ножики, —пели парни со свистом и уханием.
Первым в избу вошел гармонист Спиря Крохин, белобрысый и редкозубый, всегда с улыбочкой на широком лице. Входя, он взял гармошку под руку, поклонился вечеринке. Тугие сапожки на ноге в обтяжку, ловкие. Идущие следом за ним услужливо сняли с него фуражку, и девки подхватили ее к себе на колени. Кто-то ткнул под бок зеленую девчонку, глазастую и большеротую от худобы, с тонкой шеей, и она уступила свое хорошее место Спире.
Входили еще ребята и устраивались на скамейках у порога. После всех на середину избы выступил Яша Золотарев, высокий, несколько тяжеловатый в плечах, в круглой шапочке, которая едва держалась на его густых волосах. Яша рос хорошеньким ребенком, и в семье знали его только миленьким, что прилипло к нему, вышло на люди и стало его прозвищем. На нем не по сезону, а для попирания моды надет новый сборчатый полушубок, и Яша, держа руки в его карманах, распахнул полы, гордясь своей красной шелковой рубахой, горевшей жаркими переливами на его широкой груди. Подойдя к столу, выбросил на него несколько горстей конфет в бумажках, а между тем Секлетея угодливо уступила ему свою табуреточку, надеясь разживиться у богатого папироской. Яша совсем не чувствовал тесноты избы, двигался широко, вразвалочку, ногой подтолкнул табуретку, чтобы видней сидеть, и сел, опять размахнул полы полушубка, показывая широкие, внапуск заправленные в сапоги плисовые шаровары. Весь он был бодрый, здоровый, сильный, набалованный похвалами. Прищуром оглядев девок, сидящих перед ним, с вызовом задержал взгляд на спокойном лице Симы Угаровой, но та будто и не видела его своими текучими глазами. Это задело Яшу — он громко спросил, скрывая, но относясь к Симе:
— Да уж мы, ребятки, не на поминки ли попали-то?
У порога расхохотались.
— Не лучше ли в Межевое, а? Идем, что ли? — ломался Миленький, и все знали, что он хочет досадить Симе. Не понимала этого только зеленая большеротая девчонка — она-то и высеклась, испугавшись, что Миленький может увести за собой всю вечерку, первую в ее жизни.
— Ты ступай, а Спиря с гармонией и ребята какие все останутся, — и, зардевшись до слез, мстительно добавила: — Миленький.
Яша отшатнулся на табурете, смерив злыми глазами некрасивую девчонку, и удивился ее смелости, не сумев обидеться. А девушки вдруг шумно оживились, все заговорили, весело обступили Спирю: кто гладил его по волосам, кто надевал ему на плечо ремень гармошки, и все наперебой заискивали:
— С выходом, Спиря.
— Полечку.
— Уж ты-то выведешь.
— Лучше у него краковяк.
— Ай он сам не знает, девки.
— Жарь, Спирька, — крикнули от дверей, и Спиря, помявшись, стал отстегивать ремешки на мехах гармошки. Яша махнул ему рукой, великодушно уступая, и важно выкинул ногу, достал из кармана шаровар пачку «Пушек».
— Секлетея, — пригласил он, но хозяйка не отозвалась: она то и дело выходила на улицу, приглядеть, не курят ли парни в сенках или у сеновала, — долго ли им заронить. Вернувшись в избу, сразу — к Симе Угаровой. Теплым куревом дохнула в ухо: