Ошибись, милуя
Шрифт:
— Петя у вас чрезвычайно сентиментален, — сказал наконец постоялец и обе руки спокойно, вместе с локтями, положил на стол, приблизился к Семену. — А вы, Семен Григорьевич, счастливый человек. Завидую вашей простой и бездумной жизни.
— Отчего вдруг?
— Не успел приехать — и за работу. В делах ведь не ты, а сами дела за тебя думают, хотел я сказать. Гляжу, топор, вилы, хомут — все в ваших руках живет, играет, ходит ходуном. Нет, вас ничто не сломит. А я всю жизнь чах над книжкой. Вырвали ее у меня, и ни к чему не годен. К тому же я слаб глазами и в работе боюсь попортить очки. Ведь тогда я, считай, заживо погиб.
—
С улицы на кухню вернулась мать и снова принялась сеять муку — сито так и заходило в ее ладонях.
— Боюсь я ваших мужиков, — признался Люстров. — Того и гляди изувечат. Зверь — мужик здешний.
— Уж так-то и зверь. А староста вон считает вас за гордеца.
— Был гордый, Семен Григорьевич. Был, да весь вышел. Теперь вот. — Исай Сысоич поднял и показал обутую в лапоть ногу. — М-да, лучший студент университета, ломоносовский стипендиат Исай Люстров. Думано ли? — Выстремив вверх указательный палец, Люстров значительно покачал руку и озлобился вдруг: — А теперь вот по воле какого-то Тришки никуда не могу выйти. Сижу вторую неделю. Там и дело-то — две заплатки положить. Чертов Тришка.
— Да не Тришка он, — рассмеялась мать с кухни. — Сидор-сапожник. А ты все: Тришка да Тришка. Какой он тебе Тришка, коли отроду был Сидор.
— Для меня все они фонвизинские Тришки, — заупрямился Люстров. — Тришки только на то и способные, чтобы обкорнать да обузить. Зверьё. Пойду, пожалуй, сосну. Единственное утешение у Исая Люстрова. Зато уж отосплюсь за всю жизнь, — кратко и беспечально сказал он и так сладко, так заливисто захлебнулся долгим зевком, будто не досыпал бог знает сколько ночей, и ушел в горницу, запер за собою дверь.
XI
С кухни вышла мать, присела к столу, где сидел постоялец. Глаза у ней были на слезах, не улыбались, и с этими влажными, блестящими глазами гляделась совсем моложаво. Руки ее, отроду не знавшие покоя, взялись расправлять скатерть на столе, хотя на ней и без того не было ни одной складочки.
— Исай, будь он живой, никак не даст поговорить: днями тут сидит и сидит. До починки-то сапог все к отцу Феофилу в карты бегал, а теперь ровно на мель сел. Смешной-то смешной. Ну ни к чему не годен, ей-богу. — Мать засмеялась и, смутившись за свое веселье, оправдалась: — Ты, Сеня, вернулся, так у меня все праздник и праздник.
— Молодая ты у нас, мама. Прямо ведь поверить нельзя, что пятерых на ноги поставила.
— Кому что на роду писано, — не понимая своих слов, чтобы сказать что-то, сказала Фекла Емельяновна, совсем не знавшая, что сын может обрадовать ее такими необычными словами. Чувствуя себя неловко от внезапной радости, она все-таки призналась в своем душевном, о чем нередко думала, но ни с кем не говорила: — Нас ведь, Сеня, в прежние-то времена выдавали раным-ранешенько. Только подумать, на шестнадцатом годике. Но, правду сказать, была я из себя видная, крупная. А уж работница — поискать такую-то. А потом и пошли один за другим, ровно песенку спела. Молодая была. К двадцати пяти годам пятерых на шею Григория посадила. Знай наших.
Они оба засмеялись.
— А он не сердился?
— Христос с тобой, богородица. Полюбовно ведь. Да и вас он, царствие ему небесное, любил. А теперь дал бы господь здоровья, так
— То-то я и гляжу, будто он потерянный вроде. Она-то чья?
— Из Борков. Максима Угарова Такая, скажи, заноза. А на виду, в девках не засидится. Может, потому наш-то и торопит. Да и сам-то Максим уж сколя поперешный. Янистый, сказать, а все от богачества. Вот Петя теперь и в заботе: Серафима-де не отказывает, да как отец?
— Угаров, Угаров, — вслух подумал Семен и машинально уточнил: — Максим, говоришь? Я вроде бы помню его. От реки, на левой руке, по-моему, второй дом?
— Да его кто не знает, Максима-то. Жильный. Лошадьми торгует. Не отдаст он Серафиму, чует сердце. Деньги идут к деньгам. А у нас какие капиталы? Я, Сеня, и ума теперь не приложу. Поговорил бы ты с ним. Уперко ведь он, Петя-то. Надумал — не отворотит.
В окно кто-то постучал, и мать, видимо ждавшая этого, сразу побежала на улицу.
Для разговора с братом все не было подходящей поры. Но вот наконец пал самый хороший случай, когда они, завалив на телегу соху, поехали пахать полосу у смолокурен.
Утра уже было много, но с полей тянуло остудой. От села, поднимаясь на взгорье, несколько раз попадали то в холодную, то в теплую струю воздуха, и частая смена потоков обещала сухой, ведренный день.
Сидели по разные стороны телеги, разделенные сохой. Лошадка наладилась на неторопливый шаг, и Семен, примотнув вожжи, положил одну ногу в телегу, сел вполоборота к Петру:
— Мать вроде сказывала, что за двором нету недоимки?
— И нету.
— А чего ж тогда староста говорит?
— Велит очистить недоимку за общество. Наш двор, Сеня, причислен к мощным. Староста и десятские так вырешили: семья малая, а тут лошадь, корова, овечки. Я говорю ему: нас-де вчистую объел постоялец. За троих лопает. Берите, говорит, с него деньги. Ему положены. А ему исподники на пересменку купить не на что. У нас теперь так повелось: или ходи по миру, и тогда от тебя отступятся, или дави всех вроде в курятнике: ближнего клюй, на нижнего плюй… Словом, выбьешься в богатеи — тут уж никакие недоимки не подсекут. Их у нас в общине дворов с десяток наберется, жируют-то какие. Наарендовали у бедноты земель да на этой же бедноте и едут. И те и другие ошинованы одним железом — общиной. Навроде все равны, и всем есть кусок хлеба. По-другому бы надо как-то. Вот слухи до нас идут, что где-то рушат общину, и нам бы свою развалить. Да нешто богатеи допустят? Им теперь даже переделы-то поперек горла. У них у всех землица под боком, близкая, к одному месту — чего не жить. Да вот поглядишь сам — увидишь.
— А этот, из Борков, Максим Угаров, он что такое?
Петр переменился в лице и ответил не тотчас:
— Жильный. Его так и зовут в деревне — Жильный. Лавку свою собирается заводить в Борках. А ты что вдруг о нем?
— Да вот думаю, как же ты с ним хочешь сладиться? С Жильным-то.
— Тебе, видать, матушка все рассказала?
— Ну где, поди, все-то. Так, кое-что.
— Какой у меня может быть с ним разговор, подумай сам. Кто он, и кто мы. Она б только не передумала. Уведу, и все. Я о Серафиме.