Ошибись, милуя
Шрифт:
Семен с нескрываемым интересом слушал рассудительную и тревожную речь Сано Коптева, которая вся укладывалась в одно емкое слово — заединщина. «И сказанет же мужичок, все дело единым словечком обсоюзит, — думал Семен. — Заединщина — ведь это что-то неодолимо-бессмысленное, когда все разумные силы земледельца сметаны в кучу и борются и враждуют между собою, а тот, кто должен бы направить их по разумной стезе опеки, озабочен только взысканием налогов. И ни земля, ни мужик, ни их нужды для начальства и не понятны, и поставлены им во враждебную позицию, отчего мирская жизнь, отягощенная вечными поборами, волочится нога за ногу, без созидания и накопления, без дерзкой мысли, без порывов, в зародыше прихлопнутая безрассудным законом круговой поруки, где все отвечают друг за друга и никто не в силах ответить за себя, где личность в
— Слышь, Григорич, — Коптев пересел к задумавшемуся Семену и тронул его за колено. — Мы ведь пришли не то чтобы плакаться. Все-таки, как ни скажи, а грешно приходить на житуху: с голоду не пухнем, никакого праздника мимо не пропустим, волосы опять же коровьим маслом мажем. Оно худо ли? Оно, конечно, было бы куда как хорошо, если бы отойти на подворные наделы. Был бы я тадысь, раб божий Александр, богу угодник, а государю работник. Шибко для нас штука эта заманна, ты тепереча нам и растолкуй, с какого конца к ней приступиться. Известно, под лежач камень вода не текет. А по другим местам — доходят слухи — сильно зашевелились народы. Расея, сказывают, кипит. Да мы и сами не слепые, видим, переселенцам, или самоходам, сказать, нарезают весь надел пласт к пласту, а мы, укорененные которые, сибиряки, скачем по загонам, у нас их как у зайца домов.
Семен Григорьевич сам был увлечен нововведениями и потому с упоением рассказывал мужикам о выгоде и разумности подворных наделов, о новом землеустройстве, при котором можно применять и плуг, и сеялку, и косилку, а в складчину легко и доступно подняться до молотильных машин. Надо только, чтобы за переустройство взялись все смело, решительно, без колебаний и оглядок, иначе из хорошего намерения выйдут те камни, коими вымощен ад. Вот тут и нужно единодушие мира.
Хлынов и Сано Коптев поняли не все, но ушли растревоженные, молчаливые от избытка горячих мыслей, уже готовые отречься от прежней жизни, стянувшей их в один тугой соленый узел.
XIII
Семен проводил мужиков за ворота и долго стоял на пустынной сумеречной улице. С Туры веяло сыростью молодой короткой ночи и свежей прохладой лугов.
И вдруг Семен вспомнил весеннюю, подмороженную на исходе ночь в Ощепкове, где они с Варварой останавливались на постоялом дворе. Была такая же деревенская, первобытная, полная спокоя тишина, в которой, как во сне, чудились приглушенные робкие звуки, не только не нарушавшие, а, наоборот, углублявшие тишину. Семен так горячо и близко подумал о Варваре, что у него суетно заколотилось сердце. Как от первого глотка хмеля, ему сделалось бодро, легко, и он удивился себе, как спокойно мог жить до сих пор, зная, что Варвара думает о нем и ждет от него весточки. Семен обрадовался своим живым воспоминаниям, поверил в их предрешенность и потому ни капли не сомневался в том, что и Варвара полна теми же чувствами, что и он. «Скучный ты, Сеня, квелый, — сказала она на прощание. — У нас такие не в чести. А ведь один не проживешь». «Бог свидетель, не до веселья мне было в ту пору, — размышлял Семен. — А для нее скучный, квелый. Хм. Да где было ей-то понять мое состояние, однако — я понимаю теперь — в ее словах не было обиды, скорей пожалела, потому как наперед знала, что ждет меня. Да и у меня разве не было радости от встречи с нею, когда оба мы затаились друг перед другом, чтобы не сказать лишнего и не подорвать тоненькой ниточки возникшего доверия. Я, пожалуй, знал, что она будет нужна мне. Только бы осталось все как есть, и я скажу ей о своих надеждах…»
Семен двором прошел в огород, где перепаханная и размежеванная на грядки земля уже подвяла под весенним ветерком, ее запах почти не чувствовался, зато в согретом уголке между строениями копился тонкий аромат молодой и все обгоняющей в росте
«Я ей скажу, — рассуждал Семен уже спокойно совсем и твердо. — Скажу, что сама судьба наслала мне тебя, кто-то упрямо наговаривает твое имя. А я радуюсь ему, будто уж обо всем сказал тебе, о чем не только говорить, даже подумать-то мудрено. И вдруг слова нашлись у меня самые верные — значит, судьба указала на тебя». Чем больше думал он о Варваре, тем веселее было у него на душе, будто он и в самом деле высказал ей всего самого себя.
Вернувшись в ограду, Семен на крыльце встретил Исая Сысоича, который сидел на перилах, привалившись спиной к столбу открылка.
— Ночь хороша, — сказал он и вздохнул, как бы приглашая к сочувствию и разговору. — И вообще для невольника весна — самое мучительное время, я думаю.
— Да, да, — согласился Семен и тоже присел на перила. — Знаете, я еще из детства помню: если чечетку не выпустишь из клетки до благовещения, она расхлещет себе всю грудь.
— Это всего лишь пичуга, — воскликнул Исай Сысоич. — А каково человеку? Однако вы тоже, Семен Григорьевич, человек с пружинкой. Да. Я все считал, что вы спокойно нашли и поняли себя. Как это сказано у поэта: далеко в лесу избушка, черный хлеб и квасу кружка. Словом, тихая пристань.
— Да оно примерно так и есть.
— Так, да не совсем. Однако прошу извинить. В вас тоже есть что-то от той птички. Растревожили вас мужики, и пружина в вас сработала. Русский человек умеет строить, но охотно и разрушает. Если вы тем же страстным словом воспламените всех своих земляков, считайте, что общине крышка. А дело это напрасное. Ей-ей, напрасное. Просто ни к чему. Для ваших мужиков община — это жизнь такая, какая она есть. Искусственно, как вы хотите, жизнь не переделать. Нет. Ее только можно изувечить, на что всегда охотно идет русский человек. Предположим, что добьетесь своего и каждому дадите надел. Тогда каждый должен работать на своем наделе в поте лица, а он, каждый-то, не умеет, да и не желает. И его земля опять попадет в руки сильного. Неужели вы думаете всерьез, что Кирьян Недоедыш может когда-то стать исправным хозяином? Да он рожден Кирьяном. Это надо понять.
— Правильно, Исай Сысоич: Кирьян при любом устроении останется Кирьяном. И бог с ним. Но почему же толковый и трудолюбивый хозяин должен разделить с ним участь нищего. Вы поймите, что жить с оглядкой на Кирьяна — это захиреть всем. Нет, с Кирьяном Россию вперед не выведешь.
— Уж таков удел. Судьба, что ли, сказать. И не знаю, как для вас, а для меня судьба России завидная. Да о чем говорить, боже мой, вспомните хотя бы о славе русского оружия.
— После японской-то кампании? — усмехнулся Огородов.
— Это всего лишь горький урок. Такое может быть со всяким. И в народе я не вижу особого уныния. А здесь, в Сибири, тем более, потому как сибиряк в силу суровых условий жизни вообще не склонен к душевным излияниям. Все принимает не раздумывая, даже не пытаясь понять, — для него все от бога, и сам он богов. И не надо тревожить это тихое очарование мужика. У Европы свой путь, а у России свой, самобытный, и, трудно сказать, кто от кого отстал. А русский-то человек по складу своей наивной, если хотите, первобытной души ближе всех стоит к богу и, умея терпеть, скорей других выйдет на праведную дорогу. А вам, нетерпеливцам, все далось ломать и ломать. У чего корень сгнил, то само погибнет.
Семен намеревался и не мог уйти спать, — ему хотелось разговора, но не о земле и мужиках, а о своем, задушевном, счастливом и решенном, оттого и слушал постояльца рассеянно, не отзываясь мыслями на его слова. Однако хорошо сознавал неудовлетворенность постояльца и горько жалел его: «Несчастный ты, брат, коль можешь в такую пору молоть чепуху. Да уж, видать, правда — своей радости нет, чужая не согреет. А я, может, выкрою денек-другой, наведаюсь в Усть-Ницу, — вдруг твердо и весело подумал он, но, углубившись в размышления, немного остыл. — Я представляю, как она посмотрит на меня своими большими глазами и скажет с непременной усмешкой: «Гостей-то, гостей со всех волостей. К кому такое счастье?» — «А ты не угадываешь?» — «На столбовой дороге живем — где ж угадать». — «А если к тебе?» — «Так я вроде не заказывала…»