Ошибись, милуя
Шрифт:
По теплой земельке духов день — самый широкий праздник, но и самый голодный: до нового хлеба еще далеко, огород только-только обзеленился, и там нет даже завязей. Скотина пошла в нагул, и добрый хозяин скорее сдохнет сам, чем поднимет на нее руку. Но народ глядит все-таки бойко: коровы уже набирают летнее молоко, пахнущее свежими лугами, по перелескам высыпал малый гриб, с верховьев в Туру свалилась рыба — подросток леща и нельмы; из замойных ям поднялся окунь, который вылежался до размеров большого лаптя. Однако мужик не столько рад подоспевшему промыслу, сколько чаянной близости урожая трав, хлебов, льна, картошки, конопли. Как начнется со знатных петровок мужицкая страда, так и пойдет до самых крепких инеев, когда вот-вот
К троице основательно скудеют мужицкие зажитки, и все-таки оба городских рынка перед праздником ломятся от съестного товара. И опять тут выступает закон припаса: кто-то берег на черный день, да вот уже проглядывается новина, кто-то прикапливал и придерживал, пока не взыграют цены, а перед праздником даже лежалый товар идет с рук.
Было теплое солнечное утро, когда въехали в город. На рассвете прошел небольшой дождь, и на улицах не было пыли. Подметенные тротуары, настежь отворенные двери и ставни лавок, лабазов, большие и чистые окна присутствий и купеческих домов, колокольный звон, дребезжание пролеток, дамы в длинных нарядных платьях, крестьянские подводы с деревянным стуком, бабы и мужики, не знакомые друг другу, — все это, городское, прибранное и деловое, легко напоминало Семену его столичную жизнь, и полузабытое чувство утраты остро коснулось его сердца. «Странно все-таки, — подумал он, — кругом все свое, родное, знакомое, а живет во мне и тревожит былое, словно с ним я связан сильнее и крепче, чем со своим, сегодняшним. Что это? Отчего? Как понять? Вот где-то читал я, что путник до половины дороги живет оставленным, а с половины — ожидаемым. И так это, и не так. Та жизнь жестоко ломала нас, деревенщину, но многим и порадовала, научив приглядываться к людям, от той жизни рубцы остались на сердце. А нынче все гладко, спокойно и хорошо, будто я сплю после трудной дороги. Так ладно ли это? Так ли надо?» Ответить на эти вопросы Семен не успел, потому что подъезжали к полицейской управе и надо было слезать.
— Я найду тебя на верхнем базаре, — сказал Огородов Сану Коптеву и снял с телеги свой чемодан. — Может, задержусь, так уж ты погоди.
— Не к спеху, Григорьевич. Знамо, одного не оставлю, — заверил Коптев и, переждав обходящие его одна за другой четыре подводы, чмокнул на свою лошадь.
Огородов сразу поднялся в сени. Высокий солдат Сувоев вышел из приемной и, стукнув сношенными каблуками перед посетителем, указал глазами на распахнутую дверь во двор: там, за низким частоколом, исправник в белой рубахе поливал грядки.
— Кто будет, велели к себе, — и Сувоев кивнул в сторону исправника.
— Сувоев, — исправник щелкнул пальцами. — Воды, черт. — И увидел на пороге с чемоданом в руках Огородова. — А-а, опальный крестьянин. Здорово, брат. Здорово, Сувоев, воды, говорено было. Натаскай полную бочку.
Исправник вышел во двор и сел на скамейку у частокола, охлопал карманы брюк:
— Сувоев! Курево принеси сверху. Почему с чемоданом? Что это значит?
— У меня срок отметки. Прибыл.
— Сейчас Сувоев и отметит. А чемодан, спрашиваю?
— Да чемодан, он, видите…
— Ты не мнись.
— Продать наладился. И весь сказ. Лошадь нужна в хозяйстве, Ксенофонт Павлович, хоть сам иди с торгов.
— А ну покажи. Покажи-ка. Ах, черт, добра штука. Да ты обумись, Огородов, продавать. Или припекло?
— Господь даст, разживусь, — куплю лучше, — Огородов грустно улыбнулся.
— По нашим местам, братец, такой штуки больше не купишь. А сколько
— Прицениться надо, Ксенофонт Павлович. А так, кто ж его знает.
— Ах, добра штука. Что ж делать-то, черт? Сувоев!
— Я, вашскородие, — бодро отозвался солдат и, сбежав по ступенькам крыльца, подал исправнику коробку с табаком и трубку.
— Видишь? — исправник кивнул на чемодан.
— Так точно.
— И что?
— Руками излажено.
— Вот то-то и есть. Значит, так, Огородов, — исправник хлопнул себя по коленям. — Чемодан твой беру. Но не покупаю. Избави бог. Денег на лошадь дам. Осенью вернешь. И впредь заруби на носу: добрых вещей из рук не упускай. Какой из тебя к черту хозяин, ежели ты одно продал, а другое купил. Босота. Сувоев.
Солдат, уже тащивший два ведра воды от колодца, поставил их и подскочил к исправнику.
— Быстро из моего мундира бумажник. — Исправник так громко щелкнул пальцами, что дремавший на поленнице кот вздрогнул и ошалел от испуга.
— Урядник Подскоков докладал, что ты, Огородов, усердно взялся за хозяйство. Дай бог, говорю. Я это люблю, знаешь, чтобы каждый был при месте и знал свое дело. Вот бери четвертную и ступай. Ах, добра штука, Сувоев?
Верхний базар, куда пришел Огородов, кипел народом. Весь обширный выгон, занятый торгом, был уставлен телегами, с которых торговали зерном, солониной, мочалом, поросятами, топорищами, маслом, холстами. У коновязей вдоль кладбищенской огороды продавали лошадей, сбрую, коров, телеги, овечек, сено, тес, телят и скобяной товар. Тут русская речь мешалась с татарской, китайской и цыганской, крикливой и обрывистой. Блестя плутовскими глазами, сновали барыги-лошадники, занесенные в хлеборобный мужицкий край с украденными где-то под диким степным киргизским солнцем лошадьми. Старые китайцы, с голыми, дубленными до лоска лицами и масляными зазывными улыбками, соблазняли торговый люд душистым жареным мясом, которое кипело в горячем сале на раскаленных жестяных печках. Они умели гибко и низко кланяться, не спуская глаз с покупателя. Кишмя кишели оборванные мальчишки с ведрами и кружками, торговавшие водой и звонко кричавшие от озорства и усердия:
— Воды вот. Питья. За грош досыта.
На выгоне, где раскинулся базар, не было ни одного колодца, и народ брал в обхват мальчишек с водой. Пили, крякали, морщились от зубной ломоты, выплескивали недопитки на истолченную землю, которая свертывалась бойкими шариками.
К тому времени как подойти Семену, Сано Коптев уже продал свой товар и охотно взялся помогать Семену. Они скоро высмотрели чалого меринка-пятигодка и сходно срядились с хозяином, который, передавая из полы в полу повод уздечки, не справился со слезами.
— У таких только и брать, Григорьевич, — гордился Сано своим умением разбираться в людях. — Это свой брат, деревенщина, продает по нужде родное. Уж тут без изъяну. Слезами улился, бедняга, будто от сердца отнял.
— Может, артист.
— Не из тех. Да Александр Коптев скрозя видит. Теперь ты, Григорьевич, сиди в телеге и карауль лошадей, а я похожу еще, повыглядываю. Люблю базар: один другого в дугу гнет. Со стороны забавно. Парень у меня совсем обревелся, балалайку просит: «Купи да купи».
Взятого мерина звали Чалком, но на свою кличку он никак, даже поглядом, не отзывался, а вид имел сытый и справный и напоминал Семену заносчивого мужичка. Он, зная только себя, бодро жевал молодую, только что в дороге подкошенную травку и как бы, гордясь собою, спрашивал: «Видишь, какой я? А лучше не бывает».
— Да ты ничего конек, — рассудил Семен. — Ничего. Каков-то будешь в работке. Пахать, брат, али с возом — не травку хрумкать. Верно я говорю? То-то же.
Семен был доволен поездкой, исправником, Саном Коптевым и наконец Чалком, но особенно радовался тому, что при нем остались часы, которыми он дорожил как памятью о трудных, но прекрасных, открывших ему мир временах.