Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

К телеге подошел в сермяжном пиджачке мужик, небольшого росточка, зыркий, с оческом бороды. В руках кнутик.

— Может, вклепался? Ведь Семаха?

— Марей?!

— Он самый, Марей, не носи кудрей. Здравствуй-ко, служивый.

— Какими путями, Мареюшко?

— Нужда плачет, нужда скачет, нужда песенки поет. Так и мы. Привез холстов, а в обратную шерсти набрал. Ты-то как, Семаха — красная рубаха?

Но Семен не ответил, — он с неузнаваемой улыбкой разглядывал Марея, слушал его голос, не понимая его слов, потому что в приливе необъяснимой радости вспоминал и вспоминал, чем дорог ему этот человек. В том, что он в Усть-Нице познакомился с Варей, виноват

Марей, и сейчас, видя перед собой его, Семен думал о Варе, будто она передала или должна была передать ему ожидаемую им весточку.

«Спросить, может, встречал, — думал Семен. — Какой он молодец, этот Марей. Уж вот истинно обрадовал. Да боже мой, с ним можно и письмецо послать». С счастливым трепетом, но последовательно и четко думал Семен, готовый обнять Марея.

— Ты-то, спрашиваю, каково побегиваешь? Пара лошадей у тебя, гляжу, — наседал Марей.

— Берусь за хозяйство, Мареюшко, да и не знаю, что выйдет.

— У тебя да не выйдет. Тогда уж нам, грешным, что и баять. Вот и приглядываюсь: коней-то не продаешь ли?

— Кони хозяйские, а я при них на карауле вроде. Хотел еще…

— Погоди-ка, Семаха, едрит твою налево. И я с караульщиком оставил свою поклажу. Девку-то эту, Варвару, тебя какая после везла, не вспомнишь? Да бойкая из себя… Варвара…

— Милый ты мой Мареюшко, только-только хотел спросить.

— Вот это в точку, Семаха. А она, скажи-ка на милость, всю дорогу толкла о тебе. Уж вот правда-то так правда: лыса пегу видит из-за горы.

— Где ж ты ее оставил?

— А вона, видишь телегу под пологом? Татарва, кошмами торгуют. Сразу за ними, по правую руку.

— Вот уж не ко времени унесло моего Коптева, — пожалел Семен, досадуя, волнуясь и нетерпеливо оглядывая базар, который перекипал в неуемной толкотне.

— Коптев-то — не Сано ли?

— Он.

— Ах ты кочерыжка, едрит твою налево, — Сано Коптев. Нас, Семаха, в некруты забрали с ним в одну осень, в этот, как его, Тобольский пластунский батальон. Он хоть подрос маненько?

— В землю.

— А куда ж еще-то. Коптев. А мы его звали Когтев. Малый был ухватистый. Ну, иди-ка к ней, Варваре-то, а я тут посижу. У ней, слышь, горе — спалили их осенью.

— Это я знаю.

— А знаешь, так пожалеть надо, — распорядился Марей и взобрался на телегу на место Семена.

Семен немного сбил с одежды дорожную пыль, подтянул голенища сапог, поправил на себе пиджак, фуражку и, весь разгоряченный, не собрав мыслей, вылетел прямо на возы Марея и Варвары. Телеги у них были составлены рядом, а лошади выпряжены и привязаны. Сама Варвара сидела с ногами на мешках, и на коленях у ней был раскинут белый головной платок. Она брала с него цветные стеклянные бусы и нанизывала их на суровую нитку. Была она глубоко спокойна, только длинные опущенные ресницы едва приметно трепетали в горячих потоках щедрого солнца. Но самое трогательное в ней было то, что она с какой-то молитвенной важностью увлеклась своим делом и забыла себя, забыла весь мир, перед которым вдруг вся доверчиво открылась, не ведая того сама. На ней было надето легкое голубенькое платье с отложным воротником, а лицо и шея были покрыты тем же тугим прочным загаром, какой быстро ложится на смуглую кожу. Слабый ветерок заметывал ей на губы уголок воротника, лохматил завитки волос на височках, но она не убирала их, и эта ее лихая откровенная простота вдруг напомнила Семену то красивое небрежение к себе, которое он подметил в Варе и которым любовался с первого взгляда. Все то, что складывалось и вызревало в душе Семена, связанное с именем Варвары, до сих пор не

имело для него строго своего, определенного, названия, и вдруг, словно кто-то, суровый и непреклонный, потребовал от него наконец решительного отчета, и он обрадовался ясности и правдивости своих мыслей: «Я люблю ее, и больше ничего нет на белом свете. Это и есть то самое, чего я ждал, что искал, ради чего жил и буду жить. Кто выдумал, кто сделал, чтобы мы увиделись и узнали друг друга? Кто предвидел все это? Значит, все это не просто…»

Он дважды туда и обратно прошел мимо, оправдываясь тем, что боялся помешать ей, но на самом деле не знал, с чего начать разговор, и волновался, сознавая, что глуп от радости и смешон. Когда же наконец собрался подойти с приготовленными словами, к ее лошадям подвалила ватага цыган. Самый молодой из них, плечистый и с длинной талией, но на коротких ножках, в широких и низко надетых брюках с напуском на сапоги, подскочил к Варе и опрокинул ей на платок свою гладкую и немытую ладонь:

— Погадай, красивая, и проси, чего душа просит. Сколько надо счастья, так и будет. Заглядная, ты как цыганка, — он щелкнул языком.

Варя свысока и так сурово поглядела на цыгана своими большими вспыхнувшими глазами, что тот мигом отступил от телеги и извинительно приложил к сердцу руку, на которой мертвела синюшная наколка: «Привет от коля». Варя прочитала нелепые слова и не удержалась от смеха.

Отстраняя с дороги молодого цыгана, вперед выступил чернобородый старик, в длиннополом пиджаке с подвернутыми рукавами, и блеснул оскалом белых, плотно пригнанных зубов:

— Хозяин твой, чернявая, где будет?

— Пойди поищи, — все еще улыбаясь, Варя кивнула на толпу и вдруг сдвинула брови, увидев и узнавая Семена. По мере того как она вглядывалась и осознавала, кто перед нею, она все больше и больше светлела лицом, хотя от недавней улыбки не осталось и следа.

— Бог ты мой, никак, Семион Праведный? И не ошиблась ведь, а?

— Да вроде нет. Здравствуй, попутчица дорогая. Это судьба сподобила встретиться.

— Неужели молился?

— Вот истинный, — Семен показал троеперстие, готовый перекреститься, и они оба весело рассмеялись, понимая свою общую радость, которая сразу сблизила их. И так, улыбаясь и переглядываясь, они охотно поддерживали сначала взятый в разговоре шутливый тон, скрывая за ним свое напряженное состояние.

— А солдатское-то, Сеня, тебе больше к лицу. Теперь мужик мужиком.

— Так ведь мужик и есть. А тебя все время представлял в шали, тепло одетой. Потом платок еще.

— И больше ничего?

— Да больше ничего вроде.

— А говорил-де красивая.

— И сейчас скажу.

— Теперь уж не к чему, а то выйдет — напросилась.

— Варя, да для тебя, какая ты есть, слово «красивая» вовсе пустое. Его можно сказать любой.

— Легкий же ты на слово-то.

— Ты иногда падешь на ум, я — ей-богу — готов разуться и бежать к тебе, в твою Усть-Ницу. Бежать, лететь, думаю, разорвись сердце.

— Ай в Межевом свои перевелись?

— Тебя сейчас издали разглядывал, пока цыгане тут околачивались…

Варя весело махнула обеими руками и стала не без гордости рассказывать, мешая себе смехом:

— Самый-то молоденький — аршин с кепкой всего-навсего — за цыганку меня принял. Поворожи да поворожи, привязался, а у самого сапоги с загнутыми носками. Но уж наговорить наговорил — не хочешь, да поверишь.

— Поговорить они мастера.

— Ну разглядывал меня и что выглядел? — вернула она его к прерванной мысли и, сморщив губы в улыбке, посмотрела прямо в его глаза.