Осиновая корона
Шрифт:
Или магия?…
Нет. Риарт не имел отношения к волшебству. Уна была уверена, что смогла бы почувствовать это — хоть и ни разу близко не сталкивалась ни с человеком-магом, ни с Отражением. А если бы он учился в зеркальной Долине, Каннерти не стали бы это скрывать.
Наверное.
Как бы там ни было, её жениха больше не существовало в мире живых — и, утопая в сотне новых вопросов, Уна проворочалась в постели ещё одну ночь, кусая губы от ноющей боли в висках. Это значило, что краски праздника в Рориглане померкли, а тётя Алисия и дядя Колмар сразу поникли, словно стыдясь своего
Однако это значило и ещё кое-что: теперь Уна свободна от своей клятвы. Она не обязана выходить замуж этой осенью. У неё наконец-то есть право рассказать матери и отцу о магии, что кипит в её крови, — рассказать хоть завтра. И найти учителей в Долине Отражений, как подобает волшебникам.
Как когда-то сделал лорд Альен.
Но он сделал ещё больше: отрёкся от титула и земель, порвал с семьёй и (как бы ни восхищалась им тётя) построил свою новую жизнь на чужом горе. Неужели Уне придётся совершить то же самое?
Свернувшись под одеялом в спальне для гостей, она вздрогнула и притянула колени к груди. Неужели где-то в глубине она немножко рада гибели Риарта?…
Уна крепко зажмурилась и стиснула в кулаке синий камень кулона. Звёзды сурово, как судьи, заглядывали в узкое окно; ей не хотелось их видеть.
— Я рада не его смерти, а своей свободе, — прошептала она в темноту. — Если это грешно, пусть мне простится.
Уна не заметила, как скатилась с кровати в сон — наверное, около часа спустя.
…Она очутилась в покоях отца. Только он, как всегда морщинистый и изжелта-бледный, не лежал под меховым одеялом, а стоял возле постели. Уна никогда не видела отца на ногах, но почему-то не удивилась.
— Уна, — выдохнул он — и тут же начал рассыпаться на части, истаивать по песчинке. Губы его стали тонкими и сухими, точно полоски старого пергамента. — Что ты здесь делаешь?
— Не знаю, — ответила она, спокойно глядя на то, как худое тело лорда Дарета, кусочек за кусочком, превращается в пустое место. — Кажется, я заблудилась, отец. Это снова Кинбралан?
— Отец? — со странной улыбкой переспросил он. — Конечно, Кинбралан, дорогая моя. Мы, Тоури, всегда в Кинбралане… Неизбежно. Смотри.
Рукой с набухшими синими жилами (через миг не стало кончиков пальцев, ещё через миг — всей ладони) отец обвёл комнату, и на этот раз Уна узнала покои матери. То самое кресло, каминная полка, резной туалетный столик, шкаф с платьями… На кровати, под пологом, свернулась золотисто-рыжая спящая лиса. Её треугольные уши очаровательно топорщились, грудку украшал белый «воротник». Уна протянула руку, чтобы погладить красавицу — и отшатнулась, почувствовав мёртвый холод.
Из лисьей шеи торчала стрела дяди Горо. Под наконечником расплылось кровавое пятно.
— Видишь, Уна? — грустно спросил отец, который всё ещё оставался здесь. Точнее, одна его голова полупрозрачным сгустком тумана висела в воздухе, а всё прочее пропало, поглощённое немощью. — Смерть не уходит отсюда. Никогда.
Когда он кивнул на постель, лису покрыл ворох ярко-алых лепестков роз. Уна никогда не видела столько роз сразу — даже в пышных садах южного Ти'арга. Лепестки засыпали постель, как сгустки крови; мёртвая лиса исчезла под ними почти целиком.
Уна попятилась и вжалась спиной в каменную стену — холодную и сырую от плесени. Тут не было расшитого цветами и плющом гобелена, который на самом деле висел в комнате матери.
— Мне страшно, отец, — призналась Уна, обращаясь уже к бесплотному призраку. — О чьей смерти ты говоришь? Убит Риарт из Каннерана, мой жених, но наша семья ни при чём…
— Смерть и измена, Уна, — прошелестел лорд Дарет. Лепестки на кровати матери съёжились и почернели. Чёрные розы тут же заполонили спальню — они прорастали сквозь стены и пол, свешивались с потолка. Чёрные розы и терновые шипы — совсем как в видении о чьём-то давнем колдовстве, которое настигло Уну на чердаке, в бывшей почтовой голубятне. — Смерть и измена… Все мы «при чём», ибо они совершаются постоянно, снова и снова, а возмездие приходит годы спустя. Ничто в Обетованном, ничто в целом Мироздании не делается безнаказанно. Прошлое ловит твою мать и топит её во тьме. Прошлое схватит и тебя, о моя дорогая, моя единственная… Ты никогда не спрячешься от осин Кинбралана, чьи ветви дрожат в тебе. Ты никогда не сбежишь от прошлого.
Могильный холод окружал чёрные бархатистые бутоны — такой же, как в теле убитой лисы. Уна обхватила себя руками, тщетно пытаясь согреться.
— Я не понимаю, отец! — не вытерпев, закричала она. — Что сделала моя мать? Как смерть Риарта связана с нашим прошлым?… Пожалуйста, не уходи!
— Я не отец тебе, Уна, — раздался еле слышный ответ.
И Уна осталась одна среди чёрных роз и холода.
…Она проснулась незадолго до рассвета.
Они уедут из Рориглана после завтрака. На похороны Риарта уже не успеть, но мать, наверное, объявит в Кинбралане траур — короткий, как по дальнему родственнику.
Время ещё есть.
По дороге домой разговаривали мало, зато лошадей гнали так, что уже на четвёртый день пути вдалеке показались Старые горы. Стояла всё та же удушливая жара; проезжие торговцы прятались в тени городских стен, а фермеры, свозившие в южно-ти'аргские городки сокровища своих садов и пастбищ, то и дело отдыхали в тенистых рощицах возле повозок с добром. Крестьяне на полях лениво отмахивались от жирных мух. Многие стражники у городских застав не по уставу избавились от доспехов, а владельцы постоялых дворов старательно распахивали все окна и охлаждали воду для посетителей.
Всё было по-прежнему — спокойное жаркое лето. Так, будто Риарт Каннерти не был убит, а судьба Уны Тоури не должна была вот-вот решиться.
Уна по примеру матери ехала без плаща, погружённая в свои мысли. Её мрачное настроение передалось дяде Горо — несмотря на то, что тот едва знал Риарта и, похоже, был не в восторге от предстоящего брака Уны (а точнее — от расставания с ней, которое неизбежно бы за этим последовало). Мать, напротив, старалась быть вдвойне любезной, улыбалась и мило беседовала со встречными любых сословий, как только предоставлялся случай. Уна вообще давно заметила, что аристократическая болтовня ни о чём помогает матери справиться со страхом и болью — у неё самой было скорее наоборот.