Оскомина
Шрифт:
– Мне это не угодно. Может быть, вам угодны такие повести…
В тюрьме или в могиле
Взрослые заспорили о Пильняке, и моя мать, не пытаясь им воспрепятствовать, хотя и не поддерживая непонятного для нее интереса к столь сомнительной теме, громким голосом пригласила всех в гостиную, чтобы спор продолжился там (если уж кому-то так нравится спорить). Продолжился – и в новой обстановке, на новом месте, где к тому же был накрыт стол, постепенно затих
Закуски окончательно отбили охоту обсуждать Пильняка, а заодно с ним – Чуковского, который на самом деле вовсе не Чуковский, а Корнейчук. Пильняк же – никакой не Пильняк, а Вогау, из обрусевших немцев того же Поволжья.
Об этом вскользь упомянули, чтобы успокоиться и больше к этой теме не возвращаться. Все-таки детский праздник, день рождения будущего планериста и парашютиста, за что и следует выпить – пожелать ему мягкого приземления на стогнах Европы.
Впрочем, стогны – это не стога, куда можно плюхнуться задом, ха-ха-ха (со второй рюмки взяло)! Стогны – это площади и улицы.
От этих разговоров детям стало скучно. И – пока их не посадили за накрытый для них отдельно от взрослых стол – они разбрелись по комнатам. Я тем временем решил показать Светлане кабинет деда, а вместе с ним и свой домик под его столом. Мы забрались туда, затихли и затаились. Затем в проломе сокрушенного ногой деда стола Светлана углядела планшет, и все произошло так, как я уже рассказывал, – вплоть до ее детского поцелуя, послужившего мне наградой за то, что я достал планшет и отдал ей в руки.
– Как интересно! – сказала она, разглядывая планшет со всех сторон. – А что там внутри? Давай посмотрим.
Она ослабила ремешки и достала тетрадь, на обложке которой было крупно выведено: «Гордей Филиппович Варга.
Амбивалентная монада». А чуть ниже и почерком помельче: «Свечин. Конспекты, выписки, диалоги».
Тут она вздрогнула, словно ее обожгло о крапиву.
– Свечин?
– Да, Александр Андреевич. Чего ты испугалась?
– Забери назад эту гнусную тетрадь.
– Почему гнусную? И почему забрать?
– А потому, что этот Свечин – враг моего папы. Папа мне о нем рассказывал.
– Враг?
– Да, самый настоящий враг и завистник.
– Чему же он завидует?
– Таланту моего папы как командира и полководца.
– Кто тебе это сказал? Подруги в песочнице?
– Никакие не подруги, а сам папа. Мой папа – Тухачевский, – сочла нужным повторить она, словно убедившись, что подобные вещи быстро забываются и их следует напоминать снова и снова, чтобы до других наконец дошло, кто ее папа.
– Врет он, твой папа.
– Дурак! Мой папа никогда не врет. И если ты еще раз об этом скажешь,
– А я говорю, что врет.
– Чем пахнет? – прежде чем меня поколотить, Светлана поднесла мне к носу маленький, крепко сжатый, острый девчоночий кулачок. – Сейчас ты у меня узнаешь, как клеветать на моего папу.
– Тогда мой дедушка врет, по-твоему?
– Может, и врет. А что он тебе сказал?
– Он мне сказал, что Александр Андреевич Свечин гений и великий пророк, а гении врать не могут.
– Еще как могут. Мой папа тоже гений.
– Ага! Вот ты и признала!
– Что именно я, по-твоему мнению, признала?
– Ты сказала, что гении могут врать и что твой папа гений. Значит, он врет.
– Не он врет, а твой дедушка врет.
– Почему это?
– А потому это.
– Ну почему, почему?
– По определению, как говорит в таких случаях мой папа.
– Хорошо, я позову дедушку, и мы спросим, говорит ли он правду или врет.
Светлана смущенно оправила на коленях платье.
– Этим ты поставишь меня в неловкое положение.
– А ты меня уже поставила.
– Чем?
– Тем, что так отозвалась о самом дорогом человеке для нашей семьи – об Александре Андреевиче Свечине.
– Самым дорогим может быть только папа или сам Сталин. А если вам дорог другой, то он не только враг моего папы, но и враг Сталина. Врагам же не место в нашем обществе.
– А где же им место? – спросил я, хотя лучше было не спрашивать, поскольку Светлана могла ответить лишь то, что я и сам знал лучше ее:
– В тюрьме или в могиле.
Перемолол бы
Дверной звонок у нас настолько напоминал телефонный, что невозможно было отличить, особенно сидя в гостиной, и мы часто бросались к двери, когда нужно было взять трубку, и, наоборот, брали трубку, если требовалось открыть дверь. Поэтому мать, спеша на звонок к телефону, всегда просила кого-нибудь: «Откройте дверь!» А открывая дверь, на всякий случай посылала гонца к телефону: «Кажется, звонят!»
Вот и сейчас повторилась та же история, но только не с матерью, а с одним из гостей, сидевших за столом. Когда в прихожей тренькнуло, а затем раздались длинные звонки, он, прислушиваясь и наклоняясь к уху моей матери, попросил:
– Елизавета Гордеевна, возьмите, пожалуйста, трубку. Мне сюда должны позвонить. Я предупредил, что буду у вас.
– Это не телефон. Это в дверь звонят. Наверное, кто-то опаздывает, – ответила мать, любезно улыбаясь гостям – в том числе и Юлии Ивановне Кузьминой, чувствовавшей себя виноватой за недавнее опоздание, и заверяя этой улыбкой, что участь хозяйки давно приучила мириться с опозданиями гостей как с неизбежностью и не усматривать в них повода даже для самого легкого упрека.