Ослепительный нож

Полуян Вадим Петрович

Судно остановилось. Боярышне не пришлось завершить беседу о Разийе. Стали выгружаться на берег. Плещеев распорядительно торопил людей.

–  Спешит с приятным сеунчем, - отметил мурза.

–  Что значит «сеунч»?
– спросила Евфимия.

–  Весть!
– объяснил Кичибей.
– Счастлив раб, приносящий весть о свободе своего господина!

Боярышне не понравилось сравнение Плещеева с рабом, да и усомнилась она в правоте Кичибея: всегда ли раб счастлив счастьем рабовладетеля? А кони уже осёдланы. Не время пускаться в сложные споры. Скачка началась…

Минуя Нижний, достигли повечер села Киселёва на полпути к Мурому. У околицы задержались. Встретились вершники с запасными конями. Плещеев долго с ними переговаривался у края дороги.

Для Евфимии и Раины определили

избу. Наскоро повечеряв, обе улеглись рядышком на голбце. Лесная дева вмиг провалилась в сон, боярышня же заснула не сразу. Волновало воспоминание о недавнем прощании с плачущей Асфаной. Ей вторили Айбикен и другие неутешные жены. Слёзы лились не столько об отъезде Евфимии, как об их господине Ханифе, отбывшем незадолго до того с Мамутеком в Казань. Поступило известие, что один из князей булгарских Либей завладел столицей Улу-Махмета в отсутствие царя. Царевичу и тысячнику его предстояла битва с мятежником. Нечаянная беда пришлась кстати при решении участи великого князя Московского. Боярышня дважды виделась с государем. Первый раз он, сияя радостью, обнял бывшую невесту и прослезился: «Евушка! Рад, что ты жива, здорова!» - «И я рада видеть тебя в полном здравии», - ответила сестринским лобзанием Всеволожа. Она рассказала всё, исключая царский вызов в диван. «Страшные беды ниспосылает Господь за наши грехи!
– скорбел венценосный пленник.
– Вот, трёх перстов лишён, - смущённо показал он десницу.
– Слава Создателю, наш подвижник, заступник мой, священноинок Макарий, незадолго полонённый погаными, сумел сокрушить злобу Улу-Махмета, удостоился приёма, пленил царя собственным величием. Сам был тут же отпущен, и меня грешного с моими людьми казанцы выпустить соблазнились за окуп. Требуют несусветных денег: двести тысяч рублёв!» Из слов Василиуса боярышня поняла, что татары помалкивали о пребывании женщины в их Совете. Объёмом же окупа Евфимия возмутилась: «Алчебники! Великое княжество обнищает от их алчбы! Надобно, не спеша, рядиться». Василиус терпеливо поддакнул: «Братец Михаил князь Верейский и другие знатные пленники прилагают старания. Сам дважды говорил с царём. Глядит букой, стоит на своём»… При последнем свидании Всеволожа нашла в государе больше душевной крепости. Узнала, что казанский мятеж положил конец долгой ряде. Татары согласились на окуп «от злата и сребра, и от портища всякого, и от коней, и от доспехов двадцать девять тысяч пятьсот рублёв». На том царь и сын его утвердились с пленником целованием креста и Корана. «Едем, Евушка, со мной на Москву!» - тёр ладони Василиус. «Я поеду вперёд с Плещеевым, - предусмотрительно решила Евфимия.
– Иначе сызнова начнут сучить сплетни про нас с тобой». Вспомнив её недавние злоключения, он согласился: «Хотя у суки и не без крюка, однако езжай вперёд. Не вздумай лишь удаляться в Нивны. Всенепременно дождись меня в дому Юрия Патрикеича. По моём приезде немедля встретимся. Обсудим, как дальше быть. Я в должниках твоих оставаться не вправе»… Боярышня обещала дождаться государева возвращения. Теперь, лёжа в постоялой избе, думала-передумывала: какие милости от Василиуса получит судьба её сиротинская? Так и заснула, ни во что не поверив…

Едва солнце заглянуло в окно, Раина затормошила боярышню:

–  Просыпайся! Между мурзой и Андреем Фёдорычем большая пря!

Дева, видать, только что с улицы. Наблюдала прю собственными глазами.

–  Что?.. Что могло их рассорить?
– стряхивала сон Всеволожа.

–  С рассветом привезли вязня, - сообщила Раина.
– Повязан Фёдор Дубенской, что ехал в Курмыш с татарином Бегичем. Парень из обережи мне обо всём поведал доподлинно. Дьяк с послом из Мурома судном шли. Коней отпустили берегом. Вчера у околицы наши захватили их человека, Плишку Образцова, с конями. Объявили, что государь отпущен. Плещеев отправил с Плишкой нескольких воев. Пояли Шемякина дьяка под Дудиным монастырём. Бегича кто-то предупредил. Он заполночь бежал в Муром. Тамошний воевода при встрече опоил его мёдом и к утру выдал нашим. Вот-вот привезут татарина. А из их обережи кое-кто убежал к Шемяке.

–  Сообразительная ты дева, - похвалила Раину боярышня.
– Всё до меня довела потонку.

–

 Так ведь поведыватель мой сам ездил имать шемякинцев, - делала большие глаза Раина.

Вборзе собравшись, обе покинули избу. Евфимия сразу увидала толпу у Оки. Подошла. Дьяка Дувенского, дородного, благообразного, ей доводилось встречать и в Костроме, и в Галиче. Теперь он выглядел непотребно: кафтан разодран, борода клочьями, под левым оком большой синяк. Повязанный вервием по рукам и ногам, дьяк сидел в телеге. Воины насмехались над ним. Чуть в стороне которовались мурза с Плещеевым.

А по муромской дороге пылевое облако катилось к деревне. Вот в нём обозначилась и приблизилась тройка, впряжённая в кареть, когда-то обитую чёрной кожей, ныне облезлую.

Замерли кони. Два воина вывели из карети хмельного татарина, окованного по рукам. Он поматывал башкой и мычал. Тут Кичибей усилил словесный натиск на молчуна Плещеева, Андрей Фёдорыч отмахнулся.

Мурза, проходя мимо Всеволожи, глянул исподлобья, будто она виновна, и пробурчал:

–  Зачем мирились? Чтобы наших послов ковать? Плещеев тем временем удалился в свою избу. Евфимия последовала за ним.

–  Не гораздо ты делаешь, Андрей Фёдорыч, - сказала она, войдя.
– Кичибей вне себя!

–  Что Кичибей!
– огрызнулся Плещеев.
– Великий князь покинул Курмыш. Улу-Махмет уехал в Казань. Там сын его Мамутек бьётся с мятежным Либеем. Им не до нас. Дьяк же с Бегичем на московском доиске выложат всю подноготную о чёрных Шемякиных замыслах против государя. Сие весьма кстати!

Евфимия возразила как можно спокойнее:

–  Кое в чём ты прав. Не прав в главном. Люди из обережи посла и дьяка доведут до Дмитрия Юрьича о случившемся. Узнав, что Дубенской с Бегичем в застенке, князь примет крутые меры. В них - дело жизни и смерти для него самого и его споспешников.

–  Пугаешь Шемякой?
– прищурился Андрей Фёдорыч.

–  Пугаю дальнейшей смутою на Руси, - ответила Всеволожа.

–  Женские страхи!
– усмехнулся Плещеев.
– Ступай-ка, Евфимия Ивановна, изготовься. Спустя малое время - в путь!

Из Киселёва выехал не только конный отряд. Чёрная кареть двигалась позади под крепкой охраной. Кичибей же с Плещеевым ни словом не перемолвились до самой Москвы. Мурза молчал разобиженный, а молодой дворянин - как каменный.

Москва встретила пустырями, погарью. Чёрные остовы печей с трубами напоминали кладбищенские надгробия.

Кремник под стать застенью представлял пепельную пустыню.

–  Гляди, боярышня, хоромы Юрия Патрикеича в целости!
– обрадовался Плещеев.
– Туда нам и надобно.

Кичибей, не простившись, отъехал на пепелище Ордынского двора со своими людьми. Андрей же Фёдорович с Евфимией остановили коней у ворот Наримантова. Челядь выскочила встречать. Воевода, седоусый и седовласый, вырос на гульбище, аки волхв с воздетыми к небу руками:

–  Слава Создателю! Вернулись, с кем не чаял и свидеться!

11

По прибытии в дом Наримантовых Всеволожа отдалась в полную собственность княгини Марьи Васильевны. Старшая сестра Василиуса проследила со всей заботой, как гостью отпарили в бане, как обрядили, как потчевали. Повечер в ложню боярышни явилась лесная дева, посвежевшая, отдохнувшая, спросила застенчиво:

–  Не отпустишь ли в Нивны?

Евфимия, не ожидавшая столь внезапной разлуки, удивилась:

–  Сей час?

–  Завтра поутру, - потупилась дева и тихо примолвила: - Ты ведь отныне благополучна?

В дверь заглянула бойкая челядинка:

–  Евфимия свет Ивановна! Князь просит пожаловать в свой покой.

Окаменевшая Всеволожа с места не тронулась. Раина ответила позовнице:

–  Тотчас придёт.
– Закрывши за челядинкой, она обернулась к давней спутнице по несчастьям, всхлипнула, тут же бросилась ей на шею: - Голубонька! Думала, надоела тебе, стала не нужна. Лишний груз - с воза прочь! А ты… Отстегай меня, избей дуру! Дай душистым платчиком тебе очи вытру…