Особые приметы

Гойтисоло Хуан

— Мы сами себе разрешаем. И пришли сказать тебе. Вот все и выяснили. Хотим только знать, за кого ты.

Старший лесник разглядывал решительные и смелые лица земляков. Некоторые угрожающе потрясали оружием.

— Раз вы так…

— Мы требуем своего.

— Дон Эдмундо узнает…

— Оставь ты дона Эдмундо в покое. Эти леса испокон веков принадлежали деревне. Если он будет тебя спрашивать, скажи, пусть разговаривает с нами.

— Я умываю руки.

— Против тебя и твоих товарищей мы ничего не имеем. Если старик взъерепенится, мы пойдем к алькальду.

— Не лезьте на рожон. У дона Эдмундо покровители посильнее ваших.

— А ты погоди. Это наше дело.

— Поступайте, как знаете, мой долг — вас предупредить.

В тот же самый жень жители Ла-Грайи поднялись

в горы и начали вырубать лес и ставить печи для обжига. Эхо весело, точно музыку, разносило по долине стук топора.

За многие месяцы вынужденной безработицы накопилась энергия, и теперь она торжествующе выливалась под возгласы и песню, древнюю и примитивную песню людей, извечно привыкших к суровой и свободной жизни, к дикому и необузданному индивидуализму. Падали сосны, зудели пилы, и вокруг свежих пней трудились кирки и лопаты. Женщины и ребятишки тоже работали с жаром: корчевали кустарник, обрубали ветви с поваленных стволов, подбирали и складывали в поленницы дрова, которые потом в медленном огне должны были превратиться в уголь. На лесных прогалинах заступы и цапки живо расчищали землю, деревенские плуги поднимали пласты земли, проворные и непоседливые руки горстями бросали в борозды зерно. Поистине они бежали наперегонки со временем. Собаки, свесив языки, переходили с места на место и следили за слаженной работой общины.

Две недели солнце смотрело на восстановленное единство человека с природой, на самоотверженный труд людей, на красивую и мудрую повадку инструментов в руках у лесорубов. Быстрые солнечные лучи стремительно лились сквозь листву деревьев, ложились на огромные, полные угля корзины, скользили по мшистым камням на берегу и мимоходом загорались на острие топора. Дымок печей спокойно и тихо поднимался в небо. Мирный, полезный и всем нужный труд, казалось, воцарился в долине навечно, как вдруг к вечеру 28 мая, не дав знать даже алькальду, десять пар жандармов со старшиной и сержантом показались на повороте дороги и заняли деревню Ла-Грайя.

Оливковые рощи, кукурузные и ячменные поля, водостоки — никакой надгробной плиты.

— Я был мальчишкой, когда тут стреляли, — сказал водитель автобуса. — Но если вы хотите узнать, как все случилось, то я знаю одного человека, который был тут. Его зовут Артуро.

— Он живет в Йесте?

— Да. При Народном фронте он работал в правлении. После войны его приговорили к смертной казни, а потом помиловали. Вышел он — будто совсем другой человек. Теперь мастерит повозки.

Проехав по деревням — Ла-Грайя, Ла-Донар, Ла-Пайлес, — лежащим в долине Сегуры, вы вернулись в город. Солнце вот-вот должно было спрятаться за горы, и толпа снова наводнила улицы. Ваш проводник вниз по крутой улице вывел вас к дому тележника. Женщина, неподвижно застыв в дверном проеме, кого-то поджидала. Она мягко объяснила, что муж ее только что ушел.

— Может, вы встретитесь с ним на ярмарке, — сказала она. — Если хотите, оставьте ему записку…

— Не стоит, — сказал ваш проводник. — Сеньоры хотели поговорить с ним.

— Посмотрите, нет ли его в баре Морильо. В это время он обычно там бывает.

Вы прошли городок из конца в конец. Пастухи из Арройо-Фрио и Пеньярубьи, пасечники из Распильи и долины де Ла-Торре, батраки из Туса и Моропече, земледельцы из Ралы и Эль-Аргельите бродили по ярмарке потными, густыми толпами, скандалили у дверей таверн, осаждали лотки с чурро и жареным картофелем, большими ложками истребляли целые миски варева. Молодые девушки, улыбчивые и веселые, прогуливались, покачивая бедрами и бережно неся свою драгоценную невинность, охраняемую зорче, чем церковный алтарь. Вы зашли в таверну выпить. Долорес попытала счастья в рулетку. Антонио попробовал стрелять и получил в награду кулечек конфет. Вы находились в Испании времен Таифских царств, окаменевшей и застывшей в медлительном течении веков (тогда еще не было ни наплыва туристов, ни Плана развития, придуманного вашими знаменитыми технократами, и, глотая (сейчас) холодный фефиньянес, ты пытаешься ясно и точно представить себе пестрый и разноголосый облик праздничного городка, наводненного местными жителями и сотнями приезжих со всей округи, и во всей ясности перед тобой предстает жестокий

опыт твоей надвое рассеченной жизни: в Испании и в эмиграции, — и ты с горечью думаешь о своих тридцати двух годах, которые ты просто просуществовал, а не прожил, как гражданин.

Темнота скрыла живописную нищету местности, и ярмарочные огни слабо осветили мертвенно-бледную и неутешительную картину…

Ты еще глотнул фефиньянеса.

Посмотри на них: вот они, дети героев Гвадалахары и Бельчите, Брунете и Гандесы. Они бродят грудь нараспашку, группками и шайками, с палками и свистульками, с мехами, полными вина, и бубнами, бродят бесцельно, тревожа прохожих криками и шумом, которого от них больше, чем от повозки на булыжной мостовой, и по тому, как они хорохорятся, можно подумать, будто они чего-то требуют, чего-то хотят, за что-то борются (за что — за свободу, за свое достоинство?), или, может быть, это просто нелепое желание показать себя, свойственное двадцатилетним, которые все эти годы принимали летаргию за общественное спокойствие, спячку за порядок и которым застой представлялся жизнью. Хватит, придержи воображение, это и есть подлинно народная армия, по-видимому, одинаково далекая как современному фанатичному стаду битлзов, так и революционным милисиано 36-го года.

Молодые люди, мечтающие стать тореро, убивают время в пивных за кувшином родниковой воды. Восхищенная публика собирается вокруг волевых и никому еще не известных подростков, которые каждый день за горсть реалов рискуют жизнью. Мужчины, взрослые, седовласые, засыпают их мудрыми советами, ласково похлопывают по спине, угощают понемножку, но каждого — табаком. Послушать этих уже не молодых людей, можно подумать, что они соперники Арруса или Манолете. (В решающий час некоторые из них, быть может, сражались вместе с Листером или Дуррути.) Молодые люди молча внимают им, они оглушены, и глаза у них словно после бессонной ночи. Большинство из них перебирается с места на место пешком, спит под открытым небом, следуя за быками по трудному пути энсьерро. (Через Льетор, Айну, Элче, Пеньяскосу, Ферес, Летур, Молиникос, Богару, Патерну, Соковос…)

— Помнишь Артуро? — сказала Долорес.

Вы нашли его, наконец, в баре на площади, во время фейерверка, когда на городок сыпался щедрый дождь искр.

— Эти сеньоры хотели с вами познакомиться, — сказал проводник.

Мужчина внимательно поглядел на тебя. Он был худой и высокий, нос у него был тонкий, а глаза на усталом лице — черные и очень живые.

— Да, все это я пережил. — Вокруг было много народу, и он понизил голос. — Если хотите, то как-нибудь…

— Мы завтра уезжаем, — сказал ты.

— Приходите ко мне домой после новильяды. Там мы спокойно посидим. А жена сварит нам кофе.

Вы его больше не видели. Когда на следующий день вы пришли, как договорились, Артуро не было. А на постоялом дворе вас поджидал жандармский сержант.

Ты налил еще стакан фефиньянеса.

— Не пей больше, — попросила Долорес.

Когда наступил вечер, восемь пар жандармов с винтовками за плечами вступили в Ла-Умбрию. В сосновом лесу царила плотная тишина, которую только подчеркивал контрапунктом топот сапог по каменистой тропинке. Предупрежденные семьями, большинство мужчин скрылись в лесу. Колонна жандармов шла осторожно, опасаясь засады. Блестящие треуголки выделялись в зарослях. Выйдя на поляну, жандармы предусмотрительно рассыпались цепью, и капрал опасливо осмотрел желтеющие сосновые пни, расчищенную и возделанную площадку земли, курившиеся угольные печи, поленницы и вязанки дров, готовые к перевозке. Шестеро лесорубов остались как были на своих местах, невозмутимые, словно не заметили неожиданного вторжения.

— Кто здесь командует?

Наступила пауза. Люди продолжали свое дело — они и бровью не повели. Капрал сделал несколько шагов вперед и остановился перед самым крепким из лесорубов.

— Я спросил, кто здесь командует?

— Я слышал.

— Почему же ты не отвечаешь?

— Никто нами не командует.

— Никто?

— Никто.

— Ничего. Ты ответишь мне за всех.

— У нас что тот, что другой — все равны, — ответил человек. — Мы тут все одинаковые.

— Кто вам разрешил жечь уголь?