Особые приметы
Шрифт:
Ты страшился, что придет смерть и прошлое умрет вместе с тобою. Только ты, ты один в силах спасти его от гибели.
На маленьком южнофранцузском курорте весна была холодной, и ребятишки, игравшие на детской площадке, за платановой аллеей, были еще по-зимнему упакованы в пальто, шарфы и перчатки. Вот уже два года, как Альваро со своими друзьями свободно бродил по улицам, ни на минуту не прекращая войны с ватагой сверстников, которые, едва выбежав из школы, принимались швырять в них камнями и обстреливать из рогаток. Попытка приобщить Альваро к школьному обучению, предпринятая матерью, к радости самого Альваро, натолкнулась на категорическое неодобрение мадам Дельмонт: «A l’'ecole la"ique? Vous ^etes folle. Un ath'ee, un mauvais patriote, voil`a ce qu’ils feront de lui. Si vous ne pouvez pas lui payer le Coll`ege du Saint-Esprit autant qu’il n’apprenne rien… Ah, si Mussolini 'etait l`a…» [40]
40
В светскую школу? Да вы с ума сошли. Там из него сделают безбожника и плохого патриота.
Дядя Сесар и тетушка Мерседес тоже не уставали повторять, как опасно двуязычие и как теперь уже близок конец спасительной гражданской войны.
В течение последних месяцев Альваро случалось присутствовать на собраниях колонии испанской эмиграции. Они устраивались сразу же, как только приходили сообщения о сколько-нибудь важных событиях: о прорыве фронта на Эбро, освобождении Барселоны, бегстве республиканской армии (пятнадцать лет спустя в фильмотеке на улице Ульм Альваро с волнением смотрел горестные кадры разгрома, кадры, запечатлевшие сотни тысяч людей — мужчин, женщин, детей и стариков, пешком, с жалким скарбом за плечами бежавших к границе, в сторону Пертюса — массовый исход, сравнимый по численности лишь с теперешним — только в обратном направлении — наплывом туристов всех возрастов и из всех стран, которые на машинах с прицепами и фургончиками мчатся по всем шоссе и дорогам, словно спасаясь от неведомого бедствия — мимо тех же самых скал, тех же деревьев, по той же самой местности, которая была ареной великого катаклизма в феврале 39-го года). Как только открылся путь через Ирун, часть эмигрантов вернулась в Испанию; теперь сеньор с сеньорой Дуран, родители Луисито, Росарио Комин и некоторые другие, чьих имен Альваро не помнил, ожидали эпилога трагедии в Сан-Себастьяне, Бургосе или Саламанке. Оттуда они слали семейству Мендиола карлистские береты, фалангистские фуражки и даже синюю рубашку с вышитыми на ней красными стрелами; рубашкой завладел дядя Сесар и частенько в ней появлялся на людях: по воскресеньям в церкви, и по вечерам на увитой цветами террасе «Кафе-де-ля-Пост». По совету дяди Сесара женщины вязали для солдат свитера, подшлемники, носки и регулярно отсылали испанцам (или же итальянцам), которые отвечали им красивыми открытками и письмами в романтическом стиле, предназначенными, вероятно, еще больше подогреть благотворительный энтузиазм покровительниц (тетушка Мерседес держала фотографию своего подопечного, инженера Сандро Росси, на тумбочке у себя в спальне до того рокового дня, когда появилось заявление Бадольо и Италия трусливо и предательски сдалась союзникам).
В день, когда передавали последнюю военную сводку из штаб-квартиры в Бургосе, Альваро с кузенами бегали в саду, а взрослые в салоне откупоривали бутылки шампанского и после тоста благоговейно слушали пластинку, на которой был записан голос каудильо. Заразившись возбуждением взрослых, дети в который раз ловили «красного шпиона», запускали бумажного змея, гонялись с камнями за кошкой и, исчерпав обычный набор развлечений, придумали состязание — кто пописает дальше, целясь с расстояния в четыре метра в живую изгородь из туи. Кто-то (кажется, Хорхе?) уже было выиграл, когда Кончита Солер, несомненно, предупрежденная одной из кузин, прервала игру, закричав на весь сад. (в Мадриде в это самое время толпа безумствовала, встречая войска победителей):
— Дети! Что вы делаете! Выставляете напоказ срамоту, как раз когда наши победили!
Ты повернулся спиною к морю. Темнота скрыла знакомые очертания деревьев в саду — парящую пышность эвкалиптов, тонкую дрожь кипарисов, — размашисто набросив на весь ландшафт из края в край огромную тень. Жизнь, казалось, замерла — но только с виду, ибо глухой и сокровенный пульс ее продолжал биться. Время от времени налетал ветер, пронизанный запахами растений, и срывал с отяжелевших от влаги ветвей непрочное ожерелье дождевых капель. Прислушавшись как следует, ты мог различить вдалеке кваканье лягушек, треск цикад, похожий на жужжание заводной игрушки, — всю таинственную ткань сообщничества, колдовства и хитросплетений ночного мира. Посреди хаоса ночи одна только лампа на галерее не спала, охраняя покой уснувших.
Ты вернулся в дом, спрятал бумаги в папку и погасил свет. Когда ты выходил, старые стенные часы в темноте пробили час. Хотелось пить, и, откупорив новую бутылку, ты залпом выпил половину. Хотелось забыть прошедший день со всем, что было на самом деле, со всем, что припомнилось и пригрезилось. Хотелось подойти к постели Долорес, услышать ее дыхание, дотронуться до ее тела, скользнуть губами по ее животу… и замереть в ней, ища укрытия, затеряться в ее глубинах, вернуться в лоно женщины, ибо лоно женщины дало тебе жизнь.
Лучше бы, думал ты, этой жизни тебе не давали!
ГЛАВА IV
Твои усилия восстановить и синтезировать прошлое натолкнулись на серьезное препятствие. Благодаря документам и свидетельствам, собранным в папках, ты мог откопать в памяти события и случаи, которые еще некоторое время назад считал невосстановимыми, и теперь, извлекая их из забвения, ты мог осветить не только твою собственную биографию, но и оставшиеся в тени существенные стороны жизни Испании (в одно и то же время — личное и коллективное, частное и общественное); мог, сопоставляя собственные выводы и объективные свидетельства, постигать свое внутреннее «я» и развитие гражданского сознания в ваших Таифских царствах. Однако в силу того, что ты по собственной воле жил в изгнании, в Париже, и странствовал по Европе, прежняя твоя общность с собственным племенем исчезла, ты был вырван с корнем из неблагодарной родной почвы (колыбели героев и конкистадоров, святых и провидцев, безумцев и инквизиторов — всей этой своеобразной иберийской фауны); путь, которым пошел ты, и тот, которым двигалась твоя родина, были разными: ты шел своим курсом, и все связи, которые прежде
С тех пор (накрепко запомни дату: октябрь 1952 года) далекая жизнь твоих друзей развивалась независимо от твоей собственной жизни, и, чтобы одновременно охватить и осмыслить ту и другую, тебе надо было сопоставлять и перемежать факты, перетасовывать их, точно две карточные колоды, совмещая пережитое с услышанным (Барселону и Париж, Париж и Агилас), но при этом никогда не давая окончательно слиться одному с другим. Дневник слежки областного полицейского управления (его копию Антонио после процесса получил от своего адвоката), документы следствия и протоколы суда, в котором рассматривалось дело, ассоциации и воспоминания, не просеянные еще сквозь строгое сито памяти (относящиеся к разным периодам времени и не приведенные к общему знаменателю), беспорядочно дополняли рассказ Антонио о его аресте и ссылке (который ты восстановил потом с помощью Долорес). Подчиняясь властным требованиям реальности, твое воображение дополняло былое, неторопливо сочиняя ситуации, шлифуя грани диалога, связывая концы и заполняя провалы, действуя в нужный момент в качестве катализатора.
Ясным и сверкающим летним днем (нагревшийся под солнцем пруд, запахи трав и цветов, свежий, проветренный сад, галерея с разбросанными по диванам пестрыми подушками и красочными, разных размеров чехлами от пластинок), собравшись втроем, как накануне, вы повели дальше эллиптическую, извилистую линию разговора. Солнце одинаково щедро расцвечивало виноградники и сосны, пробковые дубы и оливковые деревья. Стаи воробьев шныряли под сияющим, прозрачным и легким тентом неба. Гряда отлогих холмов защищала вас от сумасшедшего потока машин, которые мчались по побережью из края в край, и в окружавшей вас тишине, как в старые времена, господствовало, властвовало, царило слово.
Папка № 61. Принятые меры. Учитывая отмечающееся по некоторым симптомам усиление коммунистической деятельности и принимая во внимание сообщения, которые свидетельствуют о присутствии в Барселоне руководящих элементов партии, прибывших сюда с целью создания организации и превращения ее в соответствии с директивами Центрального Комитета, который находится в странах за железным занавесом, в руководящую силу запрещенной ЕСПК [41] , ввиду всего вышеизложенного верховный комиссар полиции предписал принять особые меры бдительности, и глава областного полицейского управления распорядился, чтобы вторая оперативная группа — под командованием инспектора Флоренсио Руиса Гарсии, в составе сотрудников Элоя Санчеса Ромеро, Мариано Домингеса Сото, Хуана Доминго Анечины, Франсиско Парра Морланса, Элеутерио Кортеса Санчеса, Хосе Луиса Мартинеса Солсоны, Эдуардо Гарсии Барриоса, Мамерто Куиксарт Лопеса, Мариано Фернандеса Сиерры, Максимо Ольмоса Мартина, Энрике Гутьерреса Бандосы и Дамаса Сантоса Морубе, а также секретаря Аурелио Гомеса Гарсии — осуществляла необходимую слежку и наблюдения с тем, чтобы выявить просочившиеся извне элементы и установить характер их деятельности, контакты и передвижения.
41
ЕСПК — Единая социалистическая партия Каталонии.
Он очень давно не был здесь. Два последних года он проводил лето за границей, готовясь к конкурсным экзаменам и совершенствуясь в языках, и когда, только что зачисленный в школу, он незадолго до рождественских праздников собирался навестить мать, в шесть часов утра в пансион явились полицейские и, перевернув в комнате все вверх дном, конфисковали все до единой книги, а его в наручниках отвели в камеру при полицейском управлении и оттуда — через семьдесят два часа — в галерею политических заключенных тюрьмы «Модело», — восемнадцать месяцев принудительного покоя и публичного одиночества, восемнадцать месяцев видеть сны наяву, сидя в камере, и без устали мерять шагами тюремный двор, напряженно прислушиваясь к звукам, доносящимся снаружи: голос женщины, зовущей ребенка, знакомый шум трамвая — и так до закрытого суда, на котором разбиралось дело шестнадцати обвиняемых, а затем неожиданно мягкий приговор: ссылка. Приговор, заставший его врасплох: с того момента, как его арестовали, он ни на минуту не переставал думать о родном селении; оно стало для него единственной целью, мечтой, горькой, недоступной. То и дело вспоминалось ему яростное южное солнце, синее и спокойное море, блики света на беленых стенах домов. Он вспоминал свое детство, которое провел на молу и у Рыбного рынка; вспоминал, как поджидал возвращения мужчин и шел на шлюпе ставить переметы на Орнильо. Приговор суда одним махом убил его страстную тягу к дому — превратив родной дом, о котором он столько мечтал, в место наказания. Он чувствовал себя лицемерно обманутым и, подъезжая к селению в неудобном рейсовом автобусе, все с большим беспокойством думал о матери и о том, что все ее иллюзии в отношении его будущего потерпели крах. Он приедет к ней не блестящим учеником дипломатической школы — что у нее наивно ассоциировалось с «кадиллаком» последней модели, которым, к примеру, владел генеральный консул Испании в Александрии, дон Карлос Агилера, — на этой роскошной машине консул имел обыкновение навещать свою семью во время ежегодного отпуска; он приедет преступником, приговоренным к трем годам, приедет под конвоем двух жандармов отбывать оставшийся срок в ссылке.