Особые приметы
Шрифт:
— Мы вышли из моды, — сказал Антонио.
— Вот именно, и, что гораздо хуже, все идет своим чередом, точно нас с тобой вовсе не существует. Когда ты сидел, я часто думал: вот выйдет Антонио и увидит, как все переменилось. Страна изменилась — и без нашего участия.
— В тюрьме у меня было время подумать, — ответил Антонио.
— Лучшие ребята едут в Германию, а мы, которые остались, молчим-помалкиваем. Одним полегче, другим — тяжелей, но все как-то выкручиваемся. Людям только кажется, будто они вздохнули свободнее, а на деле — верховодят по-прежнему все те же.
Чтобы утешить его, Антонио стал говорить о людях, которые совершили революцию и проиграли войну, а теперь обречены на бесплодные воспоминания о юности, но Фермин стоял на своем:
— Наше положение хуже, чем их. У них-то, по крайней мере, как ты говоришь, была юность. А у нас и этого не было. Мы все к чему-то готовились, а ничего не произошло. Вот мы и стареем, не узнав, что такое настоящая цель в жизни, понимаешь?
Они дошли до площади, и Фермин, остановившись, показал на кучки праздных людей, которые разговаривали перед террасой бара.
— Большинство из них были республиканцами, а после войны перекрасились. Потом они стали фалаггистами, а когда у этих дела пошли скверно, выкинули партийные билеты. Теперь они продают пляжи немцам. Что бы ни случилось, дерьмо всегда поверху плавает.
— Выпьем кофе?
— Здесь? — Фермин печально усмехнулся. — Сразу видно, ты только приехал… Приличные люди в эти забегаловки не ходят, разве не знаешь?
— Куда же они ходят?
— Этим летом открылись два кафе с музыкой, официантки там в форме и умеют даже спасибо сказать по-французски. Говорят, это на денежки дона Гонсало… Пошли, до самого шикарного отсюда рукой подать.
— Покажи мне сначала мастерскую, — сказал Антонио.
Они направились в сторону рынка. Дорогой Фермин изливал свое негодование на отцов города. На первом же перекрестке была вывеска с полным именем и фамилией Фермина, и, завернув за угол, Антонио увидел рыжего парнишку, который, устроившись посреди тротуара, со всем старанием изучал автомобильную шину. В помещении другой парнишка возился с гаечным ключом и плоскогубцами.
— Что нового? — спросил Фермин.
— Был Маноло, — ответил рыжий. — Сказал, что зайдет еще раз вечером.
Антонио поинтересовался, как обстоит дело с запасными частями, и Фермин стал подробно объяснять ему, что и как. Деньги на покупку мастерской ссудили ему в банке благодаря поручительству алькальда; несколько минут он рассуждал, словно специалист в области кредитов, процентов и прочей науки.
— В один прекрасный день, — закончил он насмешливо, — увидишь меня в казино, рядом с господами.
— Весу тебе надо добрать немножко, — ответил Антонио.
Фермин хотел было показать ему новое кафе, но тут вспомнил, что у него свидание, и распрощался. Над горами собирались темные, тяжелые тучи, и время от времени внезапная вспышка молнии театрально освещала пейзаж, на несколько секунд опережая далекие и прерывистые раскаты грома. Одиночество снова захлестнуло Антонио, как в худшие минуты заключения, и неопределенные границы его свободы вдруг представились ему еще более суровыми, чем тюремные застенки. Вырвав из отупляющего и в какой-то мере удобного безволия тюрьмы, ссылка вводила его в мир растяжимый и двусмысленный. Он мог бродить по селению, напиваться в таверне, нырять в море, как любой другой смертный, и тем не менее в глубине души он чувствовал себя в заключении, все тем же арестантом, нисколько не обманываясь миражами так неожиданно дарованной ему мнимой свободы.
Прогулочные парусники мягко покачивались на волнах; среди них он узнал и яхту дона Гонсало. Туман окутывал остров Монаха и скрывал жалкие лачуги Пунты. Чайки летали низко, рыская в поисках добычи, потом взмывали в воздух и снова падали вниз. На краю мола стоял какой-то мужчина, задумчиво глядя на море и, не поняв еще причины, Антонио почувствовал, как екнуло у него сердце.
Много лет назад — пятнадцать, двадцать? — Антонио, помнится, шел на волнорез собирать морских ежей, когда увидел вдалеке стоящего к нему спиною человека. Сгорбленный, несчастный, похожий на пугало, человек смотрел на горизонт; неистовый ветер трепал на нем брюки и раздувал пиджак. Его одиночество и беззащитность так поразили Антонио, что, приближаясь к нему, он совершенно искренне сказал себе: «Если это отец, я покончу с собой».
Это была первая в жизни нравственная боль, которую ему привелось испытать, первое звено длинной цепи. В ту ночь, перебирая список отцовских унижений с первого дня, как он вышел из концлагеря, — молчаливую злобу матери, бесплодные поиски работы, всю собранность воли, которая была нужна, чтобы выдерживать косые взгляды людей, — Антонио плакал, уткнувшись лицом в подушку, и рана, открывшаяся тогда, никогда уже больше не зарубцовывалась. Эта встреча, которая заставила их обоих почувствовать стыд, произошла в тот год, когда дядя Габриэль заплатил за обучение Антонио в одном из пансионов Мурсии. Антонио не покончил с собой, но через несколько недель после той прогулки на волнорез ушел навсегда его отец. Однажды вечером они с матерью напрасно прождали его к ужину. А на следующий день Антонио нашел его: отец в пиджаке и изношенных брюках чуть покачивался, свисая с балки.
Вторник, 5-е. В 14.30 появляются Горилла с Цыганом и на автобусе едут до площади Паласио. Входят в бар, Горилла идет на вокзал MCA, покупает билет, возвращается в бар и, не найдя там Цыгана, идет назад. В 16 часов он садится в поезд с первой платформы. Приезжает в Матаро в 16.40, идет в центр города, останавливается перед киоском на проспекте Клаве и разговаривает с человеком, находящимся в киоске; через несколько минут появляется еще один человек и обрадованно здоровается с Гориллой. Некоторое время они разговаривают втроем. Киоскера назовем К-1, другого — К-2. Горилла и К-2 пьют кофе в баре «Ла-Маресма», потом выходят и останавливаются около другого киоска. К-2 входит в киоск как завсегдатай, разговаривает с хозяйкой киоска и знакомит ее с Гориллой. Около 18.45 Горилла уходит от К-2, идет по переулку, а следом за ним метрах в 15 идет К-2 с мешком, по виду брезентовым; оба приходят на улицу Генерала Аранда, дом 12, первый этаж. В 19.20 женщина закрывает второй киоск, покупает мясо, а потом следует в том же направлении, куда ушли оба мужчины. Ввиду неблагоприятных условий наблюдение снимается.
Среда, 6-е. В 16.55 Горилла приезжает из Матаро на вокзал MCA. Садится на трамвай, заходит в мастерскую Синего, оба выходят из мастерской и отправляются в бар «Пичи». Пять раз Синий выходит в мастерскую и возвращается обратно в бар. В 18.50 Горилла выходит из бара и идет на улицу Вильядомат. В 19.05 он встречается с Никитой, и они вместе прогуливаются, разговаривая на ходу, заходят в два бара на проспекте Мистраль. На перекрестке улиц Боррель — Флорида-Бланка Никита вынимает из папки какие-то бумаги, они оба читают их, после чего бумаги забирает Горилла. На углу Урхель — Хосе-Антонио они расстаются, и Горилла на такси едет к Цыгану; в 20.30 входит к нему в дом.
К-1 — Хорхе Тодо Саликс, приговоренный 4 мая 46-го года к шести годам заключения за подпольную работу; освобожден в 49-м году и проживает в Матаро, улица Кабрера, 36. К-2 — Дамьан Роиг Пухоль, который значится как сочувствующий коммунистам со времени апрельской забастовки 1951 года; в этом году дважды совершал поездку во Францию. Проживает: улица Генерала Аранда, 12, первый этаж.
Четверг, 7-е. В 15 часов Горилла выходит из дома Цыгана, садится в поезд на Масноу, входит в дом Сойки и тут же выходит обратно; возвращается на шоссе и у дверей ближайшей булочной встречается с Сойкой; они прохаживаются и разговаривают, потом прощаются, и Горилла идет по улице Манила до коттеджа, у дверей которого стоит «пежо-403», серого цвета, № 9089 МС-75. Горилла входит в дом, через десять минут выходит один, и поездом возвращается в Барселону. На Паралело встречается с Цыганом, и они идут к Синему. В мастерской Синего не оказывается, они идут в бар «Пичи», и там к ним присоединяется Синий. В 19 часов Синий от них уходит, те двое едут домой к Цыгану и больше уже не показываются.
Владелец машины — Тео Батет Хуанико, улица Манила, 35, Масноу, приехавший из Франции, работает на предприятии акционерного общества «Идрокарбурос дель Норте». В совершенстве говорит по-испански. Во время нашего Крестового похода был пилотом, лейтенантом авиации у красных. 4 февраля 58-го года заявил в испанском консульстве в Париже, что до войны жил в Барселоне и хотел бы туда поехать повидаться с родственниками, что ему было разрешено 24 мая 58-го года.
Пятница, 8-е. В 14.30 Цыган с Гориллой выходят, и полиция теряет Гориллу из виду до 16.30, когда тот оказывается на улице Пелайо.
Суббота, 9-е. В 18.15 Горилла с чемоданом опять появляется в поле наблюдения около мастерской Синего. Садится в такси; немного спустя его теряют из виду из-за сильного уличного движения и не могут обнаружить в течение всего дня, несмотря на то, что на всех вокзалах устанавливается наблюдение на случай, если бы ему вздумалось уехать из Барселоны. Ввиду того, что он не показывается, наблюдение за домом на улице Альманса снимается в 2.30 утра в воскресенье.
Воскресенье, 10-е. В 9.15 появляется Цыган и в 10 входит в бар «Пичи». Немного погодя приходит Горилла, несколько минут разговаривает с Цыганом и выходит один. У дверей бара «Мариола» его поджидает человек, которого назовем Галоша, лет 50, ростом 175 см, волосы светло-каштановые, очки типа «трумэн», одет в замшевую куртку, серые брюки, черные дорогие ботинки; при ходьбе немного косолапит. Они идут в бар «Эскосес» на улице Рокафорт. Разговаривают минут двадцать и прощаются на углу Энтенса — проспект Хосе-Антонио, при этом Горилла что-то объясняет, как будто Галоша не очень хорошо знает город. Побродив немного по улицам, последний на такси едет за город до полустанка Арагон и берет билет до Сарагосы на поезд, уходящий в 12.30.
Горилла идет в бар на углу Хосе-Антонио — Рокафорт, и через несколько минут туда же приходит Цыган с небольшим свертком. Они немного ждут, прогуливаются по кварталу и возвращаются в бар. Потом идут дальше вниз по улице Рокафорт, и на перекрестке с улицей Сепульведа останавливаются и разговаривают с молодым человеком, которого обозначим Кудрявый, ему лет 28–30, рост — 168 см, смуглый, волосы черные, вьющиеся, густые. Немного погодя появляется Синий, и они все вместе идут в бар «Мариола». Через 10 минут выходят и идут к бару «Пичи». Кудрявый от них отделяется и идет к проспекту Хосе-Антонио; здесь за ним наблюдение прекращается, поскольку важнее представляется выяснить, где живет Горилла. Последний же, Синий и Цыган заходят в бар «Гавана» на улице Дипутасьон. Синий уходит на перекрестке с улицей Вильямари; Цыган со свертком, о котором говорилось, садится в автобус, а Горилла — на трамвай и едет до вокзала MCA. Время — 13 часов. Через 10 минут он садится на поезд до Масноу и в 14.30 входит в дом Сойки.
Как и отца Антонио, мысль о самоубийстве посещала тебя, но только тебе не хватало решимости это выполнить.
Вид, расстилавшийся у тебя перед глазами, невольно вызывал в памяти наглядные гравюры из устаревшей школьной энциклопедии, которая была для тебя настольной книгой в анемичном и растянувшемся преддверии твоей буржуазной юности. Ты стоял наверху, у решетчатого парапета улицы Акведук, а внизу у твоих ног раскинулся рабочий пейзаж Северного вокзала, сверху похожий на игрушечную железную дорогу, в которой не упущена ни одна характерная деталь: платформа, лебедка, контейнер, виадук, подъездные пути, семафоры, будка стрелочника, водокачка, цистерна, воздушный транспортер, а чуть подальше навесы; метрах в двухстах — на той же высоте, что и твой парапет, перекинулся через пути мост бульвара Ла-Шапель с текущим по нему густым потоком грузовиков, легковых автомобилей, мотоциклов, велосипедов; в глубине панорамы над центральной частью того же самого бульвара — отрезок выходящей на поверхность линии метро с фантастическими нереальными вагончиками на ней, повисшими в окоченевшем ветреном небе, до белизны выцветшем на солнце. Все это вместе, казалось, было специально расставлено вот так для прилежного ученика, который сидел в тебе, и во время прогулок по предместью тягостный образ школьных аудиторий с их тайным набором унижений, страхов и наказаний то и дело всплывал в твоей памяти, вызывая в тебе освобождающий, очистительный гнев, какой ты знал лишь в пору твоей теперь уже ушедшей юности.
Пять месяцев назад неприветливым и туманным мартовским воскресеньем ты бродил много часов подряд, опустив руки в карманы пальто и уставившись на носки собственных ботинок, далекий всему окружающему, и думал о том, что жизнь уходит у тебя между пальцами, и ты отчетливо понимаешь, что уже начался медленный и неотвратимый процесс уничтожения и распада, который приведет тебя, как и всех, к роковому концу. С тобою был сотню раз исправленный черновик письма, которого ты так и не послал Долорес, и коротенькое послание от нее, написанное в те времена, когда вы, влюбленные, неторопливо и сладостно познавали друг друга, оба молодые и нерастраченные, познавали, точно двое незнакомых людей, которые осязают и ищут, прежде чем желание сольет их воедино. Ты бродил, снова и снова перечитывая оба письма, и совершенно точно знал, что никогда уже больше не будешь счастлив; и когда, исходив много улиц, ты вышел на площадь Бастилии и увидел задернутого пеленою тумана стройного ангела на колонне и раскинувшиеся на тротуаре между спуском в метро и каналом балаганы, голова твоя, немного затуманенная выпитым по дороге «рикардсом», стала совершенно ясной. И точно откровение, тебя неодолимо и требовательно озарило желание умереть.