Особые приметы
Шрифт:
— Куда хочешь, только недалеко от селения.
— Помнишь, как мы тут были в прошлый раз? — спросила она. — Почему бы нам снова не отправиться посмотреть ловлю тунца?
Они проехали по Главной улице до порта и у железнодорожного переезда свернули на шоссе к Копе.
— Боже мой, — сказала Долорес. — Как давно это было…
Серые лачуги остались позади; в мутной тишине мягко жужжал мотор. Солнце лилось назойливо и упорно на скользившие мимо крупы холмов, опрокидывало волны яркого света на неподвижную холку гор. Казалось, жизнь покинула эти края, и, подернутые дымкой, узловатые стволы оливковых деревьев, перекрученные, корявые смоковницы, ограды из агав и кактусов создавали смутное ощущение,
Кругом была бесплодная, прожаренная степь, скупая и непроницаемая; белые колодцы, развалившиеся лачуги, ослы, водокачки, высохшие травы, пасеки, ощипанные пальмы. Стоило на мгновение поднять глаза вверх, как тотчас же ты начинал чувствовать себя узником, навеки заключенным между этим небом и камнями, незваным гостем в этом пустынном и мертвом мире, который мог показаться карой господней, а на деле был создан трудом человеческих рук, — ибо кто же еще насыпал земляные террасы на этой неблагодарной земле, вскрыл пасти шахт, которые в безграничной усталости зияли на солнце? Этот мир был создан безымянным трудом многих поколений и затем оставлен людьми по причине, теперь уже никому неведомой и ими, покорными обитателями этого мира, забытой; заброшенная земля, пустыня без облаков и без птиц, точно отгороженная от всего на свете гигантским стеклянным колпаком. Дорога была глинистой, иссохшей, и машина обдала тучей пыли двух жандармов на велосипедах. Дом, где помещалось жандармское управление, стоял на самом верху холма, квадратный и массивный на фоне этого безжизненного пейзажа. Шоссе то и дело ненадолго вырывалось к морю, и по временам щебенка дороги отсвечивала, слепя глаза.
Долорес, щурясь от солнца, смотрела по сторонам; у перекрестка Эль-Канталь свернули вправо. Пятна солнечного света играли на поверхности воды, и пляж лениво тянулся между двумя скалистыми мысами. Машина затормозила; несколько женщин гуськом двигались по жнивью, по самому солнцепеку, прикрываясь выгоревшими, унылыми зонтиками. Наверное это были жены жандармов, — некоторые на руках держали детей; дойдя до моря, женщины вошли в воду, как были, одетыми, так и не выпуская из рук раскрытых зонтиков; они громко визжали, придерживая разлетавшиеся юбки. Долорес разделась в машине, а Антонио лег на песок лицом кверху и закрыл глаза.
Солнце падало тяжелым потоком на плененную землю, отражалось в синем, спокойном море. Долорес энергичным брассом доплыла до скал и, вернувшись на берег, стала рассказывать Антонио, как она беспокоится за Альваро и как ему трудно живется.
— Когда он ушел из Франс Пресс, я даже обрадовалась. Мне казалось, поездка на Кубу встряхнет его… А теперь не знаю, что и думать.
— Почему вы не вернетесь в Испанию? — спросил Антонио.
Она молчала, и Антонио, отвернувшись, задумчиво стал рассматривать строгие и голые контуры холмов, далекие выжженные горы, бесцветные сверкающие вершины.
— А ты, как ты?
— Сама видишь, — ответил Антонио. — День да ночь — сутки прочь. Дни идут, а жизни нет. Сплошное ожидание.
Это был не пляж, а настоящая жаровня. Несколько раз они, не прерывая разговора, окунались в море и потом, не двигаясь, лежали на солнцепеке. Когда жара спала, они вернулись в машину и, сидя на липких, горячих сиденьях, поехали дальше, к месту, где ловили тунца.
Снова вокруг расстилалась степь, раскаленная и страдающая от жажды: пятна белесого грунта, скалистые островки, охряные холмы,
Машина двигалась, объезжая выбоины на дороге; из-под колес торопливо разбегались куры. Старики и ребятишки сидели в холодке; любопытные выглядывали посмотреть на машину. Древняя нищета юга с ее извечным шлейфом из голых ребятишек, экскрементов и мух, казалось, стала еще страшней, и мысль о том, что он с пустыми руками явится к своим друзьям (неужели они так и умрут, не дождавшись своего часа и не узнав, ради чего они родились на свет, не получив однажды завоеванной и почти сразу же утраченной возможности существовать, жить и, в конце концов, просто именоваться человеком?), обескураживала Антонио. Но его уже узнали, и, когда они вышли из машины, молодые ребята стайкой окружили их.
— Антонио, — к нему обращался стройный юноша, похожий на мавра. — Вы меня помните?
— Да, — неуверенно ответил Антонио.
— Я сын Таранто. Когда делали фильм, вы жили у нас в доме…
— А, теперь вспомнил. У тебя еще был черный пес, и ты хотел стать адмиралом.
— Да, сеньор. Пса уже нет. В прошлом году он взбесился, и сержант прикончил его из винтовки.
Они пошли на причал, сопровождаемые свитой ребятишек. Паренек шел, опустив голову и засунув руки в карманы. Он сказал, что накануне за один только выход поймали больше трехсот арроб тунца.
— А как твои приятели? — спросил Антонио.
— Одни ребята в Германию уехали, другие — работают, как я — в поле… В море теперь ходят одни старики.
— А отец продолжает рыбачить?
— Продолжает. Как только узнает, что вы тут, сразу примчится. На прошлой неделе он как раз вас вспоминал.
— А мать как?
— Она как всегда. Хотите ее повидать?
Долорес ответила за него, и они направились к первому ряду домов. В тени, подпирая дверные косяки, невесело беседовали вечные безработные. В баре жандарм в рубахе без мундира и в альпаргатах играл в домино со стариком. Ребятишки все еще шли за ними, предугадывая каждое их движение, и Антонио слышал, как один шептал другому: «Это французики, которые делали кино».
Жена Таранто, видимо, уже знала, что они придут. Чтобы прикрыть замызганную, штопаную-перештопаную кофточку, она кокетливо, точно шаль, накинула на плечи скатерть с бахромой. Детишки — четверо-пятеро — упрямо цеплялись за ее юбку, а как только вошли посторонние, разбежались и спрятались за старой занавеской, скрывавшей кровать.
— Господи, ну и срам! — сказала женщина. — Ни секунды на месте не постоят.
Она усадила гостей на два камышовых стула, а сама со старшим сыном устроилась на ящиках. Убогие олеографии и рекламные плакаты выглядели на этих стенах неуместно яркими. Смуглый мальчишка то и дело выглядывал из-за тряпки, расплываясь в белозубой, до ушей улыбке; у него была веселая и лукавая рожица чертика из коробочки.
— Поди-ка сюда, — приказала мать. — А не то выдеру.
Угроза не оказала никакого действия, и, пока они разговаривали, чумазая, смешливая рожица то и дело показывалась из-за занавески. Мысленно Антонио вновь переживал приготовления к съемкам того фильма, тогдашние разговоры и споры, словом, все те плотно заполненные дни, которые предшествовали катастрофически окончившейся поездке в Йесте. Жена Таранто подала им стакан подслащенной воды и спросила, не хотят ли они есть.
— Нет, спасибо, я не голоден.