Особые приметы

Гойтисоло Хуан

Когда прошел первый прилив радости (встреча с Рикардо, Пако, Артигасом и остальными друзьями из их группы, нервные приготовления к отъезду, прощальная прогулка по бульвару Рамблас), возбуждение спало, а хлопоты и формальности в пути, — его обязали явиться к полицейским властям в Валенсии, Аликанте, Мурсии, — постепенно привели его в плачевное состояние безволия, усталости и тревоги. В Лорке жандармский сержант читал и перечитывал его путевой лист, изучая его со спокойной подозрительностью, и в пылу не предусмотренного программой усердия решил доверить его заботам двух жандармов — одного андалузца, из батраков, и второго, уже старика, галисийца; они не отходили от Антонио ни на шаг и, сонно оглядывая пустынную местность, тряслись с ним в автобусе, не снимая своих лакированных треуголок и зажав карабины между ног. А автобус спускался и поднимался по дороге через небольшие овражки, по дороге, рисунок которой он знал наизусть и которую он в чутком тюремном сне то и дело вспоминал во всех подробностях: вершины гор, размытые, изъеденные эрозией, солончаковые лагуны, сбрызнутые дубовыми рощицами и карликовыми смоковницами, балки, окаймленные олеандрами и агавами, ограды из кактусов, белые хутора. Когда он был здесь в последний раз — во время съемки на шестнадцатимиллиметровую пленку документального фильма об эмиграции — Долорес вела «дофин», а Альваро через окошко снимал иссохшие оливковые рощи, хижины, брошенные жителями, выжженные хлеба, разрушенные колодцы и водосборники. За перекрестком Масаррон вид стал веселее. Тупой, унылый, как в дурном сне, труд многих поколений старательно возделал склон горы, из-за бесчисленных стен и стенок, сложенных из камня и земли, чтобы укрепить почву, поднимаются миндальные и оливковые деревья; вокруг каждого дерева разбит небольшой огородик. Чем ниже, тем зеленее и оживленнее становится местность. Работники из ближайшей асьенды окапывают деревья в апельсиновой роще. Дальше идут спелые виноградники и огороды, засаженные помидорами и салатом. Наконец показалось море, и он снова с горечью вспомнил, что именно заставило его совершить паломничество в прошлое, в сказочно прекрасную страну его детства. В сверкающем, нетронутом воздухе внезапно, словно чудо, возникли белые домики селения, а слева на фоне спокойного неба, по которому текла ватная пена облаков, поднялись тупые контуры гор. Море под почти вертикальным откосом Копе было густого синего цвета, и огромный массив скалы Монаха наполовину выступал из-за скрывавшего его плюмажа пальм у берега. Когда они с друзьями приезжали снимать документальный фильм, вспомнилось ему, — они остановили машину на вершине холма и, окинув взглядом африканский пейзаж — агавы, нопали, оросительные колодцы, мельницы, — который простирается до солончаков Сан-Хуан-де-лос-Террерос, Альваро зажег сигарету и неожиданно, обернувшись к нему, воскликнул: «В какой стране ты родился, бродяга? В племени туарегов?»

Автобус ехал по прямой, мимо ранних посевов, и, пересекая железнодорожный переезд, Антонио с удивлением заметил, что сердце его забилось неровно. Женщина верхом на осле прикрывалась от солнца выцветшим зонтиком, на улице дюжина полуголых ребятишек гонялись с камнями за собакой. Почти тут же шофер свернул направо, к шоссе на Альмерию. Несмотря на жару, на тротуарах толпился народ, и досужие, как обычно, подпирали стенки у баров. Доехав до перекрестка, автобус сбавил скорость, а потом и вовсе остановился; Антонио взял чемодан и вышел, сопровождаемый жандармами. Старая бензоколонка превратилась в станцию обслуживания, белокурая женщина курила, прислонившись к крылу открытого автомобиля. Кучки любопытных прекращали разговор и молча разглядывали их.

— Пошли, — сказал галисиец.

Под конвоем треуголок Антонио направился к жандармерии. Он чувствовал на себе взгляды людей и с мучительным ощущением вины думал о неизбежной встрече с матерью.

Дневник наблюдения . Суббота, 2 ноября 1960 года. Около 11.50 сотрудники, которым поручено наблюдение за подпольной деятельностью коммунистов, сосредоточивают свое внимание на проспекте Хосе-Антонио и наблюдают за человеком лет 45–50, рост около 168 см, коренастый, широкоплечий; ходит вразвалку, волосы каштановые, высокий лоб, на макушке пролысина, лицо удлиненное, одутловатое. Он направляется на улицу Энтенса с ящиком средних размеров. Горилла (условно назовем его так) входит в автомастерскую Переды, дом номер 81 по вышеназванной улице. Немного спустя появляется вместе с человеком, которого мы назовем Синий, и они направляются в бар «Пичи», расположенный на углу улицы Дипутасьон. Выйдя из бара, Синий возвращается в мастерскую, а Горилла в 12.55 подходит к газетному киоску на проспекте Хосе-Антонио против кинотеатра «Рекс». Встречается с двумя какими-то людьми. Они передают ему чемодан светло-коричневого цвета и идут в бар «Мариола», что на перекрестке улиц Дипутасьон — Рокафорт. Через несколько минут Горилла выходит с чемоданом, идет в мастерскую к Синему, оставляет ему чемодан и идет к автобусной остановке; убедившись, что автобусы там не останавливаются по причине ремонтных работ, идет дальше по улице Сепульведа до Мунтанер; на перекрестке улиц Ронда и Сан-Антонио берет такси и едет до дома номер 51 по улице Альманса, в квартале Лас-Ракетас. Входит в вышеуказанный дом; за домом установлено наблюдение.

Между тем двое, которые передали ему чемодан и остались в баре «Мариола», спустя несколько минут выходят оттуда, садятся в машину марки «сеам-600», № В-143271, и уезжают. Позже эта машина была обнаружена в конце улицы Калабриа, на тротуаре, в месте стоянки автомашин, у ограды. Двое, которых назовем соответственно Блондин и Парень, имеют следующие приметы: Парню лет 30, рост 170 см, сложения обычного, волосы каштановые; Блондину лет 40, рост — 175 см, блондин, волосы короткие, светлые, телосложения крепкого, с виду похож на иностранца. Позже было установлено, что «сеам-600» зарегистрирован в дорожном полицейском управлении на имя Энрике Касанова Мирет, 32-х лет, адвоката, жителя Барселоны, улица Лондрес, 101, в прошлом ни в чем не замеченного. Человек по кличке Синий — ростом 175 см, крепкого телосложения, лицо удлиненное, волосы гладкие, одет в комбинезон механика. При ходьбе одну руку полностью не выпрямляет.

Относительно Гориллы; никто не видел, как он выходил с улицы Альманса, так как место это опасное для наблюдения с близкого расстояния. Однако, около 18.15 он вновь появился в поле наблюдения около мастерской Синего с еще одним, которого назовем Цыганом, приблизительно того же возраста, что и Горилла, немного выше его ростом, худ, черноволос, с виду похож на цыгана. Оба вошли в мастерскую к Синему и, не застав его там, направились на улицу Консехо-де-Сьенто, 145, к новому особняку серого цвета. Некоторое время они находятся в привратницкой, потом ненадолго исчезают и снова спускаются в привратницкую. Около 19.15 они выходят вместе с Синим; втроем идут в бар «Пичи» и находятся там 25 минут. Потом возвращаются к мастерской Синего и там прощаются. Цыган и Горилла направляются к остановке автобуса на проспекте Хосе-Антонио; они ждут автобуса, но так как автобус опаздывает, садятся в такси и едут на улицу Альманса, 51, откуда уже не выходят; наблюдение за домом велось до рассвета.

В тот же самый день было установлено: Синий — Энрике Медина Сото, проживающий в Барселоне, улица Консехо-де-Сьенто, 145; в прошлом был замечен в помощи Союзу партизан Каталонии, арестован в 1948 году и содержался в тюрьмах Оканьи и Бургоса, освобожден условно в январе 1956 года и 3 октября того же года — окончательно; после выхода из тюрьмы остался на жительство в Барселоне и, как выяснилось по результатам наблюдения Мигеля Прьето Вернета, в 1958 году он снова вступил в контакт с представителями ЕСПК. Цыган оказался Мануэлем Морера Торресом, проживающим в Барселоне, улица Альманса, 51; в 1946 году был осужден в Мадриде за принадлежность к подпольной организации и отбыл семь лет в тюрьмах Оканьи и Дуэсо; освобожден в 1953 году; в Барселоне поселился в 1954 году.

В твой первый и единственный приезд в селение ты оставил машину в начале улицы, и мать Антонио вышла вам навстречу, сдержанная и величавая. Долорес была в облегающих джинсах, и какой-то мальчишка, показывая на нее пальцем, сказал: «Антонио приехал с француженкой».

Было начало августа 58-го года, и в селении шли празднества. Мать настояла на том, чтобы приготовить для вас гаспачо [42] на свой особый лад, а когда вы кончили ужинать, все небо было усыпано звездами. После душного августовского зноя свежий ветер возвращал силы. За несколько минут вы обежали улочки селения, укрытые ночной темнотой. С площадки мола доносился невнятный рокот музыки, перемежавшийся с хрипловатым голосом диктора и сумасшедшим галопом, сопровождавшим фильм, который показывали в открытом кинотеатре: «Элен, это индейцы». Неровное дыхание ярмарки пронизывало воздух, невольно настраивая всех на нервно-приподнятый лад. Жители холма небольшими группками стекались к центру селения, и главная площадь поражала их своим необычным видом. Пальмы и фикусы в свете прожекторов казались зеленее обычного, на мостовой кипел людской водоворот, было в этом что-то от праздничного гулянья на армейском плацу, где веселятся солдаты, на время избавленные от начальственного надзора.

42

Гаспачо — испанское национальное блюдо из свежих овощей, приправленных холодной водой с уксусом.

У входа на ярмарку власти соорудили триумфальную арку. Чем ближе к молу, тем больше нарастал шум и радостная кутерьма. Отцы города убивали скуку в обветшалых салонах казино, и ты, воображая себя Эйзенштейном, ловил кинокамерой пузатых и неподвижных, словно будды, стариков, вросших в свои кресла (теснейший симбиоз человека и кресла). Будды не отрывали глаз от сновавших вокруг молоденьких девушек.

Слева, под раковиной эстрады, музыканты в синих пиджаках и красных галстуках бабочкой играли приторно-слащавое болеро. Несколько пар кружились на пустынной площадке под завистливыми взглядами зевак, теснившихся за оградой. Это были господские танцы, по пять дуро с носу, и Антонио рассказал вам о тех временах, когда он, не имея в кармане ни сентимо, приходил сюда с ребятишками-ровесниками поглазеть вот так же на широкий разодетый в бархат мир (каким он тогда ему представлялся), мир далекий и недоступный.

Справа другой оркестр давал волю своим чувствам, наяривая («столица, да и только», — сказала Долорес) ча-ча-ча. Под вопли приближающихся индейцев партнер Элен, судя по выговору — чистейший мадридец, патетически объяснялся с героиней (открытый кинотеатр примыкал к самой ярмарке, и шум стоял невообразимый). Бар Констансио был битком набит. Вы вошли, и Антонио представил вам своих друзей. Помнится, когда вы уходили, ты был немного пьян.

За кружкой пива и тарелочкой маслин велись вечные разговоры о женщинах и о распроклятой работе, разговоры, которых потом, во время съемок, ты наслушался до тошноты. При первой встрече с югом грубая и необузданная жизненная сила этих людей покорила тебя (это даже раздражало Долорес), и теперь, после пространного рассказа Антонио (о том, что он недавно там пережил), воспоминание о крещении, которое ты получил тогда, возродилось из забвения точно феникс, яркое, ослепительное, сверкающее. Узнав, где ты живешь, рыбаки тотчас стали расспрашивать: нет ли у тебя влиятельных друзей за границей, и доверчиво просили записать их адреса.

— Если подвернется случай, я поеду за вами, куда прикажете. Кто меня отсюда вызволит, тому я ножки целовать готов.

— Чтобы прожить здесь, надо или зарабатывать вдвое больше, или научиться вилять хвостом перед господами.

— Из одного нашего квартала уехало больше десяти человек.

— Мы, испанцы, как улитка — свой дом носим с собой на закорках.

(Ухо твое, может, скоро и привыкло бы к заунывным жалобам, но сердцу не привыкнуть никогда. Прекрасно сознавая, что невозможно каждому помочь в его бедах, ты тем не менее, слушая их, испытывал — это уже становилось привычным — смутное ощущение невольной вины.)

На следующий день, когда вы проснулись, площадь была пуста. Безжалостное южное солнце навалилось на неподвижное синее море, на разъеденные эрозией голые горы, сделало плоским белесое небо. Антонио поджидал вас в баре Констансио и, захватив купленную недавно шестнадцатимиллиметровую пленку Пата, вы отправились снимать ловлю тунца.

Воскресенье, 3-е. В 8.45 Горилла и Цыган выходят из дома последнего, садятся в автобус и едут до конца улицы Майорка, до собора Святого семейства. В привратницкой дома номер 530 встречаются с человеком, которого назовем условно Рамальетс. Втроем они заходят в бар «Компостела» и берут кофе. Рамальетс возвращается домой. Цыган и Горилла едут трамваем на вокзал MCA [43] . Первый садится на поезд, идущий в Матаро; второй автобусом едет на улицу Сицилии, дом 390, и не выходит оттуда до обеда. В 14.30 он возвращается к себе домой, заходит за женой, и оба идут в бар. Между тем Горилла сходит на станции Оката-Тейа, сворачивает в один из переулков, который выходит на шоссе, и идет по шоссе, ищет нужный ему дом. Потом возвращается назад и расспрашивает о чем-то женщину. Снова выходит на шоссе, доходит до Масноу, поднимается по улице Генерала Годеда и звонит у дверей дома номер 71, в котором затем остается более двух часов. В 14 часов выходит из дома, и поездом возвращается в Барселону. На вокзале садится в автобус до Лас-Ракетас, в 15.55 входит в дом номер 51 по улице Альманса, где проживает Цыган. Рамальетс оказался Исмаэлем Родригесом Сепеда, проживающим в Барселоне, по улице Майорка, 530, привратницкая. Человек, с которым он встречался в доме 71 по улице Генерала Годеда, Масноу, оказался Лусией Солер Вильяфранка, ранее ни в чем не замечавшейся.

Понедельник, 4-е. В 8 часов Цыган выходит из дому и направляется на работу. Очевидно, Горилла сидит дома, так как все утро его не видели. Появляется он в 14.35 и автобусом едет до улицы Аусиас-Марч, дом 63, где помещается транспортное агентство «Каталана». Входит в соседний бар, возвращается в вышеназванную контору, и на трамвайной остановке встречается с человеком — низким, плотным, с густой сединой, широколицым, с живой улыбкой. Они разговаривают пять минут и расходятся. Горилла направляется на вокзал MCA, входит в зал, смотрит расписание поездов. В 15.45 приходит Лусия Солер Вильяфранка, которую назовем Сойка. Они вместе идут на площадь Паласио и садятся на автобус до Уркинаоны; выходят на углу Аусиас-Марч, поднимаются по улице Брук и останавливаются перед домом номер 23. В 16.30 они входят в дом и через 10 минут выходят оттуда вместе со смуглой женщиной в черном, — ростом примерно с Гориллу, ни худая, ни толстая. Они входят в привратницкую дома номер 35 по улице Байлен, быстро выходят обратно и прощаются с женщиной. Горилла с Сойкой идут в направлении проспекта Хосе-Антонио и в районе Лаурии пропадают из виду. В 18 часов Горилла с Цыганом оказываются в баре «Пичи». Они идут в мастерскую Синего, забирают чемодан, который Горилла оставил там в субботу, и втроем идут в бар «Мариола». Через несколько минут Горилла и Цыган уходят и в 19.20 на такси едут домой к Цыгану.

Личность человека, с которым разговаривал Горилла напротив транспортного агентства «Каталана» и которого назовем Никита, установлена; это Рамиро Саурет Гомес, улица Принсеса, 40, Барселона. Перед войной состоял в НЦТ [44] ; и во время нашего Крестового похода был гласным Контрольного комитета этого профцентра. Потом вступил в Коммунистическую партию, был арестован в Валенсии касадистами [45] ; 16.4.39-го был приговорен к 12 годам заключения и вышел на свободу по истечении 3 с половиной лет. Выйдя на свободу, тут же снова связывается с находящейся в подполье Коммунистической партией и в марте 44-го года приговаривается к 20 годам за работу в качестве секретаря организации ЕСПК. 5 мая 1959 года первый раз отмечается в полицейском управлении как освобожденный условно из тюрьмы Бургос; на этом положении находится по сей день.

43

Вокзал с направлениями: Мадрид, Сарагоса, Аликанте.

44

НЦТ — Национальный центр трудящихся; профсоюзная организация, находящаяся под контролем анархистов.

45

Касадисты — сторонники переворота, организованного в Мадриде хунтой Касада-Бейстейро (март 1939 г.)

«Посмотрим, найдем ли мы общий язык. Ты играл и проиграл… Теперь ты в наших руках, и мы можем сделать с тобою все, что угодно… Даже убить… Ты будешь не первым, кто пропал без вести…» Человек смотрел на него пристально, почти нежно: «Я знаю, что ты сейчас думаешь… Я должен выдержать… Ничего не сказать… Не выдать товарищей…» Он протянул белую, в пушке волос, руку и ласково задержал на его плече: «Чепуха, мы здесь умеем развязывать языки. У нас раскалываются все. Только одни раньше, а другие — позже… Умные не дают себя и пальцем тронуть, а дураки заставляют нас прибегать к мокрым полотенцам и электрическому току… Посмотрим, кто ты — умный или решил строить из себя железного… Но так или иначе, ты в конце концов заговоришь».

Неожиданно, к великому облегчению, он оказался на тюремном дворе, среди уголовников. Инспектор куда-то исчез, и арестанты тряпичным мячом играли в футбол. Почти тут же офицер позвал их на перекличку. Было время обеда, и его товарищи стучали ложками об алюминиевые миски. Он ждал, когда назовут его имя, чтобы откликнуться, но голос ему отказал.

Первые месяцы заключения во сне ему неизменно вспоминалась его жизнь, когда он был свободен, — прогулки пешком куда глаза глядят, просторы полей, чистая линия горизонта, — словно напрочь отгоняя реальность тюрьмы, подсознание слепо цеплялось за прежнее существование, которое тюрьма отрицала и разрушала. Но прошло время, и заключение постепенно просочилось в его ночи и в конце концов завладело ими целиком, сведя разнообразие ночных пейзажей к единственной однообразной и навязчивой картине: тюремный двор, камера, карцер при полицейском управлении. И если во сне он видел родное селение, то селение было ограждено колючей проволокой, а если снилась мать, то снилась она ему заключенной. Приговор судьи не проник еще в его подсознание. Ссылка в места, где он родился, оказалась дымовой завесой, которая лишь прикрывала мрачную реальность: хотел он того или не хотел, но его подлинным миром продолжала оставаться тюрьма.