Особые приметы
Шрифт:
— Elle est partie faire de courses.
— Je vais pr'evenir tout de suite le Centre d’ Accueil. Je leurs dirai que la chambre n’ est pas libre. A quelle heure doit-elle rentrer?
— Je ne sais pas.
— Je voudrais lui faire une surprise. Lui acheter un bouquet de fleurs.
— Vous ^etes trop gentille, Madame [128] .
Вот и все. Сила твоей любви, внезапно сбросившей все покровы, решила участь Долорес, решила за ее спиной мгновенно и бесповоротно. (Сама Долорес в это время еще сидела, наверно, в Люксембургском саду, ничего не подозревая о перемене в своей судьбе, и почти целый день отделял ее от жизни, предстоявшей ей впредь вместе с тобой, от любви, безмерности и глубины которой вы не могли познать еще годы и годы.)
128
— Она
— Он долго пролежал на почте.
Бедная девочка. А где же она сама?
— У нее дела в городе.
— Я сейчас же позвоню в Центр. Сообщу им, что комната не освобождается. Когда она вернется?
— Не знаю.
— Мне бы хотелось сделать ей сюрприз. Купить букетик цветов.
— Вы очень любезны, мадам (франц.)
Когда она вернулась, уроки у мадам Эредиа уже закончились и в гостиной никого не было. Ты лежал у себя в комнате на кровати, поверх старого сиреневого одеяла и курил. Ты вздрогнул, уловив в коридоре чуть слышный шорох ее шагов. Вот она прошла мимо твоей комнаты и повернула ключ у себя в двери. Потом раздался громкий голос мадам де Эредиа и последовало недоуменное безмолвие Долорес. Смешанное чувство счастья и тревоги охватило тебя. Ты раскрыл тетрадку с записями лекций и сделал вид, будто погружен в чтение. Гулкие удары твоего сердца сплетались с голосами обеих женщин. Это продолжалось несколько минут.
— Je n’ ai jamais mis en doute votre parole [129] , — уверяла мадам де Эредиа.
Долорес молчала загадочно и многозначительно. Разговор кончился ровно в десять. А через минуту в твою дверь постучали.
— Entrez [130] . (А, может быть, ты это сказал по-испански?)
Дверь приотворилась, и ты увидел Долорес. Мгновение она стояла на пороге, бесстрастная, как бы заранее покорившаяся неизбежности, воплощенной для нее в тебе. Никогда не изгладятся из твоей памяти эти чужие глаза, это выражение затаенной ненависти. На ней были брюки из какой-то тонкой ткани и крупной вязки джемпер. Падающие на лоб коротко остриженные волосы придавали ей сходство с мальчишкой, и это ее красило.
129
— Я ни на миг не сомневалась в том, что вы говорите правду (франц.)
130
Войдите (франц.)
— Мадам де Эредиа сказала мне, что вы… — Ее голос звучал непривычно жестко.
— Да.
— Почему вы это сделали?
— Не знаю, — пробормотал ты.
Она достала из кармана сигарету и резким движением поднесла к ней зажигалку. Ты поднялся с кровати и стоял рядом с ней, не смея на нее взглянуть.
— Мне говорили, что у тебя плохо с деньгами.
— Я вам очень обязана.
— Я не хотел, чтобы…
— Отвернитесь, пожалуйста, пока я буду раздеваться.
Ты повернулся к ней спиной, еще не сообразив толком, что она тебе сказала, и, оглушенный, тупо стал разглядывать зеленоватый, с бахромой, абажур лампы и тяжелые портьеры, закрывавшие окно. Из овала, обрамленного гирляндами и листьями клевера, улыбалась, заговорщически подняв пальчик, белокурая пастушка. Измятая, со сбитым одеялом постель бестактно приглашала отдаться любви. Ты вдруг почувствовал, что глаза твои стали влажны.
— Нет, — проговорил ты. — Нет, нет, нет.
Долорес уже успела стянуть джемпер. Блузка на ней была расстегнута, брюки сползали с бедер. Она застыла, глядя на тебя во все глаза. Ее руки, злым и все-таки женственным движением срывавшие одежду, замерли. Она словно вдруг потеряла внутреннюю точку опоры; решимость вызова сломалась.
— Нет. Ради бога.
Вы посмотрели друг другу в глаза — впервые.
Ожесточенное выражение исчезло с ее лица. Ее беззащитность и твоя незащищенность перед ней медленно растворялись в чувстве общности, слившись в одно долгое, нестерпимое арпеджио.
— Что с тобой?
— Не знаю.
— Прости меня, — сказала она.
Ее голос пресекся, так же как твой. Глаза, смотревшие прямо в твои, заблестели, потонув в пелене слез.
— Я думала, ты…
— Нет.
— Я не хотела тебя обидеть.
— Я знаю.
— Не смотри на меня так.
Ты закрыл глаза. И ее рука, уводя боль, искупляя, коснулась твоего лица.
— Дорогой. Дорогой мой.
Прозрачный, колдовской голос, прозвучавший так, должно быть, впервые — ради тебя.
Вы легли вместе в ту ночь, и ты не тронул ее. Вас соединили слезы; близость физическая пришла потом, несколько дней спустя, и брачная ночь ваша в старомодной комнате пансиона, скрепленная нежностью и солоноватым привкусом слез, властно перечеркнула все ваше прошлое, превратив тебя и ее как бы в два корабля, слепо пустившиеся в совместное плавание по неизведанным морям духовного бытия; странствование это, казалось тебе, будет длиться всю вашу жизнь, и его не остановят беспощадные, скупо отпущенные человеку годы, и ржа повседневности никогда не сможет (или это было только иллюзией?) разрушить до конца то прекрасное, неповторимое, что связало вас, ибо оно дается лишь однажды, — это сможет (ты знал) только смерть и приносимое ею неприметно наступающее забвение. Но когда не станет вас обоих (говорил ты себе), не все ли равно будет тогда, постигла вас катастрофа или нет?
На скошенной стене твоей мансарды на улице Вьей-дю-Тампль висело венецианское зеркало. В минуты близости ты видел в нем ваши тела, слитые в синхронном движении, а насытившись, ты любил молча разглядывать Долорес и удивлялся, как совершенно она сложена. Тело, созданное, казалось, нарочно для тебя, пригнанное по твоей мерке, парное твоему; прекрасное и грациозное, упругое и нежное, оно мягко дополняло тебя до какого-то идеального целого. Оно ласкало взгляд, и что-то в нем было умилявшее тебя, такое, от чего теплело на душе и сладко становилось к нему прикоснуться, и порой ты с гордостью думал: может быть, оно просто-напросто осязаемое, материальное воплощение твоего собственного духа? Мгновенность его реакций была словно заранее рассчитана, чтобы удовлетворить твою прихотливость, и всех сокровищ мира не хватило бы оплатить то, чем оно одарило тебя. Твой рот на ее пылающих губах, плоть твоя в ее плоти, душевный мир, осенивший тебя после долгих, тусклых лет одиночества и тоски, — какой денежной мерой ты это оценишь? И то, как она улыбнулась тебе потом, в первый раз, в ту минуту, когда ты разомкнул объятия, то выражение печали и боли в ее улыбке, — чем ты за это заплатишь? Долорес принимала тебя, каков ты есть, со всеми причудами, внушенными тебе твоими наставниками в любви, со всеми заклятьями, которые они на тебя наложили, убедив, что необузданная грубость умножает наслаждение. Долорес исподволь приручала тебя, осторожно смиряя твою неистовость, развивая и удовлетворяя растущую в тебе с каждым годом потребность любви. Ваш союз покоился на вашей гармоничной предназначенности, между вами никогда не бывало недоразумений и размолвок, словно еще до вашего рождения кто-то — дьявол или ангел — позаботился, чтобы между вами во всем было согласие.
Когда в мансарде гаснул свет заходящего солнца, городской пейзаж за окнами: серые крыши и красные трубы, черные коты и белые голуби, — все становилось иным, соотношение интенсивных и слабых тонов быстро менялось, и уже сама эта световая игра сообщала картине непередаваемое очарование; приглушая четкость контуров, сумерки размывали ваше отражение в зеркале, медленно возвращая вас, тебя и ее, к вашей изначальной, а затем искаженной и забытой тождественности. Долорес лежала, не шевелясь, поглощенная какой-то своей, неведомой тебе мыслью, а ты чувствовал, как воскресает в безмолвии ночи твоя душа, и твердил про себя — как твердишь и сейчас, несмотря на всю твою нынешнюю хандру и апатию: вы сошлись не от нечего делать, не по случайному стечению обстоятельств, и это справедливо будет и тогда, когда о вас самих не останется даже памяти и развеется самый прах ваш, схороненный, может быть, вдалеке один от другого. Нет, ваша любовь не была пустой, легкомысленной и никчемной фривольностью, дешевой, нечаянной, мимолетной и бессмысленной интрижкой, — она была необходимостью и судьбой.
Долорес на минуту вошла в дом, и, ожидая ее возвращения, ты вдруг вспомнил — ты улыбнулся при этом воспоминании — неизменно осыпанное пудрой лицо мадам де Эредиа, черного кота, дремлющего у нее на коленях, и учеников, сидящих вокруг диванчика в стиле Второй империи. Погруженные в небытие полумраком гостиной, смутно темнели на стенах и по углам трофеи и сувениры давней артистической карьеры вашей преподавательницы; что-то нереальное, иллюзорное было растворено в самом воздухе пансиона, словно над всем этим мирком старинных пуфиков и мягких кресел не властны были законы физики, ибо, движимый своими собственными законами, он существовал вне времени и пространства, являясь как бы самостоятельной, вполне автономной космогонической системой, которая странным образом находила оправдание своего бытия в себе самой. «Vous voyez la photo, c’est lui, Fr'ed'eric» [131] .
131
«Видите это фото, это он, Фредерик» (франц.)