Особые приметы
Шрифт:
Господин лет пятидесяти, с сединой в волосах, элегантный, в простой трикотажной рубашке и светлых брюках. Снят он был на фоне каких-то классических развалин, то ли Пестума, то ли Помпеи. «Un ^etre extraordinaire, Monsieur, un vrai amateur de belle musique, nous nous fr'equentons depuis quelque temps» [132] . И, положив худую желтую руку на слоновую кость клавиатуры, мадам де Эредиа испускала глубокий вздох, после чего урок возобновлялся. В ту осень 1954 года, полную для тебя откровений и душевного подъема, он часто попадался тебе навстречу в коридоре. Впереди, позабыв обо всем на свете, шествовала в восторженном трансе мадам де Эредиа, позади — он. Строгий костюм придавал ему вид солидного биржевика. Уроки отменялись. Повелительный взгляд хозяйки пансиона давал понять ученикам, что их присутствие в гостиной нежелательно, ибо Фредерик хочет играть для нее одной, для мадам де Эредиа. Преподавательница тщательно запирала дверь в гостиную, и вот уже оттуда лились вдохновенные звуки Шуберта и рассыпались жемчугом — каждая нотка отдельно — сонаты Скарлатти. Изысканная, овеянная печалью простота отличала исполнение Фредерика. Он играл целыми вечерами; певучие аккорды рояля наполняли полумрак, прерываемые время от времени напряженным безмолвием, от которого в груди перехватывало дыхание. Мадам де Эредиа не шевелясь сидела на своем диванчике с чашечкой чая в руках, а Фредерик, проникновенно исполнив очередную вещь, поворачивался на вертящемся стуле и скромным жестом признательности отвечал на благодарный, глубокий вздох слушательницы.
132
«Необыкновенный человек, мосье, истинный знаток хорошей музыки. С некоторых пор мы стали бывать друг у друга» (франц.)
«Un artiste d’une sensibilit'e raffin'ee, Monsieur, et un critique musical incomparable» [133] . Она была счастлива, что ей не надо ни с кем делить это блаженство и что эти быстротечные часы восхитительного интимного общения с артистом принадлежат ей одной, и она упивалась ими. «Nous avons tous les deux les m^emes gouts et un m^eme amour pour les belles choses, Mozart, Beethoven, Schubert, Mendelssohn» [134] . Ты воображал их обоих, занятых
133
«Художник, мосье, поразительно тонкий и чуткий, и музыкальный критик, каких поискать» (франц.)
134
«У нас одинаковые вкусы, одинаковая любовь к прекрасному, и нравится нам одно и то же: Моцарт, Бетховен, Шуберт, Мендельсон» (франц.)
135
«Вначале я опасалась, что присутствие сына будет докучать Фредерику, но он был так очарован его юностью, что полюбил моего мальчика, как родного сына» (франц.)
136
«Он слишком чист для нашего века… Мы с ним в этом мире — как два изгнанника» (франц.)
137
«Честное слово» (франц.)
138
«Иногда, играя Шуберта, он смотрит на меня, и его глаза наполняются слезами. Его мать умерла, когда ему было десять лет, и он так никогда и не смог оправиться от этого удара» (франц.)
— Bon, recommencons [139] , — вздыхала она, но ты знал: легкие крылья воображения уже унесли ее далеко-далеко от гостиной, в неведомые салоны, где Фредерик, оторванный от нее своими светскими обязанностями, обсуждает с каким-нибудь меломаном последний блистательный концерт штутгартского камерного оркестра или выносит уничтожающий приговор музыкальному вечеру Шварцкопфа. Его собеседники — такие же необыкновенные личности, как и он сам, такие же оригинальные, поэтические, чистые души, озаряющие мир светлой улыбкой.
139
— Хорошо, продолжим (франц.)
Прошло уже три месяца с тех пор, как они начали бывать друг у друга, а Фредерик еще не открыл ей своего сердца и не признался в любви. Но какое это имеет значение. Зато как он на нее смотрел, какие многозначительные паузы следовали за его завораживающей игрой! Он любит ее, да, любит, и она тоже любит его, — хотя, в отличие от мужа, этого мужлана, безнадежно погрязшего в прозе жизни, — без отвращения она о нем вспомнить не может! — Фредерик не только не делает никаких попыток к интимному сближению, но ни разу даже не попытался ее поцеловать. Пылко сжать ее руку, сопроводив этот жест ласкающим взглядом бархатных газельих глаз, — ему достаточно и этого. «Il a v'ecu jusqu’`a maintenant si sevr'e d’amour qu’il n’ose pas y croire, Monsieur, notre histoire lui parait un r^eve» [140] . И в подтверждение ее слов вновь появлялся в пансионе Фредерик. Строгий костюм делового человека из Сити, неизменный, девственно свежий, подобранный с безукоризненным вкусом букет цветов, — этот человек был сама квинтэссенция той неуловимой, не поддающейся определению изысканности, по которой (объясняла преподавательница) безошибочно узнаешь джентльмена. Ты уходил к себе в комнату, а они оставались вдвоем и с наслаждением погружались в тихий омут своей любви и счастья. Протекало несколько мгновений; ты с любопытством ждал минуты, когда первый аккорд рояля возвестит о начале мистического диалога между влюбленными и Фредерик, устремив пристальный взгляд на свою даму, страстно сожмет ей руку как бы в надежде, что это прикосновение поведает ей всю невыразимость обуревающего его нерастраченного чувства. «Non, il n’y a rien encore, il a une sensibilit'e `a fleur de peau et je ne veux pas brusquer les choses» [141] , — говорила после его ухода мадам де Эредиа. Вероятно, женщины внушают ему страх. В ранней молодости он, по-видимому, испытал горечь сердечных разочарований, или, быть может, он так же, как ее кузен — она однажды рассказывала тебе об этом своем дальнем родственнике, — был слишком горячо и нежно привязан к матери; быть может, и Фредерик поклялся своей матери в верности до гроба. «L’amour, alors, est une profanation, vous comprenez?» [142] Ты молча кивал головой, едва поспевая за этим беглым обзором идей Штеккеля, Марселя Сегаля и епископа Фултона Скина. Полумрак гостиной был густ, как под водой; неласковый черный кот дремал, пристроившись на коленях мадам де Эредиа.
140
«До сих пор, мосье, жизнь не баловала его любовью, он даже не смеет верить, ему кажется, наша встреча — это сон» (франц.)
141
«Нет, между нами еще ничего не изменилось, он чрезмерно чувствителен, и я не хочу форсировать события» (франц.)
142
«Любовь в таком случае — это профанация, вы же понимаете?» (франц.)
Фредерик со своим непременным букетом роз являлся теперь почти ежедневно, и надо было видеть, в каком волнении мадам де Эредиа бросалась к себе в комнату поправлять прическу, а минуту спустя выходила к гостю помолодевшая, трепещущая, окутанная ароматом духов, обличавшим захватнические намерения, словом, во всем блеске былой светскости, запечатленной на желтых фотографиях времен ее артистических триумфов. Лицо ее было обсыпано пудрой гуще обычного. И снова лились звуки рояля, покорного воздушным прикосновениям волшебных рук Фредерика. А ты пытался представить себе преподавательницу: все напряжено в ее лице, все — ожидание и готовность. Звучит безукоризненное по точности и прозрачности исполнения адажио Си минор Моцарта. «Vous jouez mieux que Gieseking, il est trop froid pour moi, il n'eglige parfois la r'esonance tragique de l’oeuvre» [143] . Фредерик выслушивает похвалу со смиренной скромностью. Отложив учебники, ты осторожно приникал ухом к заколоченной двери, соединявшей некогда твою комнату с гостиной, и по тому, насколько глубок бывал вздох мадам де Эредиа, силился определить, опустился ли Фредерик рядом с ней на диван и пожимает ли со своей обычной ласковостью ее руку. Все по-прежнему, все по-прежнему, сообщала тебе потом преподавательница, Фредерик слишком робок, его стесняет присутствие в доме пансионеров, к тому же он благоговеет перед женщинами — судьба так жестоко, так безвременно отняла у него мать, что это до сих пор подавляет в нем естественные влечения, он привык видеть в нас каких-то бесплотных, высших существ и поклоняться нам издали. Нужен большой такт, бездна терпения и осторожности, чтобы, не оскорбляя его тонкой чувствительности, мало-помалу победить его трогательную стыдливость, тогда он и сам не заметит, как духовная близость превратится в близость физическую. О, женская интуиция подсказывает ей: в груди Фредерика дремлет способность к великой, необузданной, вулканической страсти. Мадам де Эредиа очень надеялась на загородную поездку, un bon d'ejeuner sur l’herbe [144] , теплое, разнеживающее осеннее солнышко, молчаливое пособничество вкусно приготовленного жаркого, лукавое соучастие бутылки доброго вина… Себастьен поедет вместе с ними, но, когда будет нужно, она подаст ему знак, и он углубится в лес, оставив их наедине, окруженных сообщническим, возбуждающим, почти подстрекательским безлюдием леса. «L`a-bas il va me d'eclarer son amour, il a encore peur mais comme je le comprends» [145] . И преподавательница воскрешала в твоей памяти прискорбные истории замечательных людей, чья жизнь была разбита встречей с какой-нибудь бессовестной, гнусной интриганкой. Она заверяла Фредерика, Фредерика, который всегда и везде мысленно был рядом с ней, в самоотверженности своей любви, в своей преданности ему, в своей безграничной способности понимания и сочувствия, в своей глубокой, трепетной нежности. В последнее время Себастьен часто навещал мать, и Фредерик проявлял к нему прямо-таки отцовскую привязанность. Мадам де Эредиа только диву давалась, она нарадоваться не могла их дружбе. «Il se sent seul, vous comprenez? Il 'eprouve le besoin de s’integrer dans une famille» [146] . И, в который раз уже бросив ученика и забыв про урок сольфеджио, она своим красивым сопрано рассказывала тебе о вчерашнем концерте и вновь с наслаждением переживала каждую подробность. Фредерик уделяет мальчику столько внимания, просто удивительно. Он так старается привить ему понимание хорошей музыки, выработать у него тонкий художественный вкус. «Il m’aime, oui, il m’aime, il va me parler bient^ot, je le sens» [147] .
143
«Вы играете лучше Гизекинга, мне он кажется чересчур бесстрастным, он зачастую неспособен передать трагизм исполняемой вещи» (франц.)
144
Сытный завтрак на лоне природы (франц.)
145
«Там он объяснится мне в любви, он все еще не осмеливается, но я его хорошо понимаю» (франц.)
146
«Он так одинок, понимаете? Он тоскует по теплу семейного очага» (франц.)
147
«Он любит меня, да, он меня любит, я чувствую, он мне скоро признается» (франц.)
148
«Если не нынче вечером, то завтра» (франц.)
Каждый день мадам де Эредиа расставляла по вазам свежие розы, каждый день покоряюще звучал Брамс, и вслед за музыкой наступали экстатические паузы. «Rien encore aujourd’hui, patientons» [149] . A между розами и Брамсом были еще музыкальные вечера в зале Плейель и интереснейшие экскурсии в дом, где родился Дебюсси, или в особняк, где жил Моцарт. Фредерик щедро делился с мальчиком бесценными сокровищами своей эрудиции, плодами своих серьезных и зрелых раздумий об искусстве, обнаруживая попутно всю многогранность и широту своей образованности. Нет, нет, все по-прежнему, но, по совести говоря, о чем тревожиться? Любовь в ее грубой, низменной форме попросту неизвестна Фредерику. Его чувства не спускаются на землю, он живет в сфере высшей духовности. Она понимает его, о, как она его понимает! Он родился в бездушный, меркантильный век, все продается и покупается, люди охвачены жаждой наживы, корысть исказила самую сущность искусства. Разве не естественно, разве не логично, что в подобной атмосфере человек тонкой душевной организации боится жизни? А ей — ей многого не надо, с нее довольно одного лишь умиротворяющего взгляда его глаз, восхитительного прикосновения его руки, того, как трогательно, как до мелочей заботливо он опекает ее сына. Каждый вечер — букет роз! Недостаточное ли это доказательство любви? А вложенные в букеты записочки? Сколько в них пылкой нежности. Не лучшее ли это свидетельство глубины его чувства? «S’il parlait enfin, si du moins il me disait quelque chose» [150] . Да нет, глупости! Его сдержанность красноречивее всяких слов, а молчание, когда он садится рядом с ней, так же выразительно, как музыкальная пауза. О чем же беспокоиться? Фредерик, вероятно, и не способен иначе высказывать свои чувства, его душа знает лишь одно средство общения; ясный и чистый язык музыки, так непохожий на утилитарную, своекорыстную, двусмысленную речь людей. Но стоило только, ах, стоило только мадам де Эредиа вскользь — не без задней мысли, конечно, — упомянуть, какое это счастье — домашний очаг, или что человеку нельзя без семьи, — как Фредерик замыкался в настороженном молчании, пальцы, сжимавшие ее руку, расслаблялись, а взгляд с тоской устремлялся на дверь. После нескольких неудачных попыток мадам де Эредиа отступилась от этой практической темы. И все же… Фредерик любит ее неземной, чистой любовью, пусть так, но почему бы не узаконить их отношения, почему он упорно этому противится? «Un mariage blanc, ca m’est bien 'egal» [151] . Ей достаточно и того, что он играет для нее сонаты Шуберта, — это такое парение восторга. Ей достаточно молчаливых взглядов, которыми они обмениваются, — как это смиряет сердце, как возвышает! Ей достаточно скромного, деликатного прикосновения его руки.
149
«Все, все по-прежнему. Наберемся терпения» (франц.)
150
«Если бы он наконец объяснился, если бы он хоть что-то сказал» (франц.)
151
«Фиктивный брак, мне все равно» (франц.)
Из своей комнаты ты слышал голос Себастьена. Там, в гостиной, Фредерик заиграл рондо Соль мажор (опус 51) Бетховена. Стремительное, выдержанное в одном темпе движение при нарастающей звучности выявляло безукоризненную связность темы; она неудержимо неслась вперед, четкая, крепкая, блестящая.
Нервы мадам де Эредиа начали явно сдавать. Проверяя на уроках сольфеджио выполненные учениками задания, она вдруг умолкала, не договорив фразы до конца, и потерянно смотрела на малиново-красные розы, стоявшие в фарфоровых и глиняных вазах. «Il faut qu’il se d'ecide, — сказала она тебе, отправляясь вместе с сыном, как обычно по четвергам, на концерт. — Je n’en peux plus cette partie cache-cache» [152] .
152
«Должен же он, наконец, на что-то решиться… Мне надоела эта игра в прятки» (франц.)
Возвратилась она удрученная, a ты эгоистически выключил у себя свет, чтобы не выслушивать ее бесконечные сетования. Ее лобовые атаки неизменно терпели неудачу: Фредерик каждый раз находил способ уклониться от ответа, все оставалось по-прежнему, то есть на точке замерзания, несмотря на все ее хитроумные уловки. В иные минуты мадам де Эредиа приходила к мысли, что Фредерик ее разлюбил, ей чудился в его глазах металлический блеск. Она воображала себе бог весть что, бредила наяву. «Il va me rendre folle, — говорила она. — C’est aujourd’hui ou jamais» [153] . Но снова вступал в права священный ритуал букетов и пылких открыточек, разнеживающей и возбуждающей музыки, долгих, нескончаемых пауз. «C’est la derni`ere fois, nous n’allons pas quand m^eme rester dix ans comme ca parce que Monsieur est timide» [154]
153
«Он меня сведет с ума… Сегодня или никогда» (франц.)
154
«Это в последний раз. Не будем же мы канителиться десять лет оттого, что он робок» (франц.)
Но вновь звучали гаммы, хроматические пассажи, октавы, аккорды, трели. Виртуозное, пожалуй, даже перенасыщенное красками исполнение. Весь дом погружался в облако расслабляющей чувственности, в состояние любовного транса, в подстегиваемый ритмом экстаз. «J’ai aurai d^u le comprendre d`es le d'ebut, c’est un l^ache» [155] . Мадам де Эредиа смотрела на свое мутное отражение в зеркале, и от безмерной жалости к собственной несчастной судьбе на глазах у нее навертывались слезы. «Et pourtant je l’aime, oui, je l’aime, mon Dieu, quel g^achis» [156] . Он вместе с мальчиком поджидал ее в такси у дверей дома. Присутствие сына и сдержанная нежность Фредерика проливали бальзам в ее душу: мадам де Эредиа приободрялась, и все ее сомнения как по волшебству разом улетучивались. «Apr`es tout, Monsieur, `a mon ^age, qu’est-ce qu’on peut demander `a la vie?» [157] И снова — снова цветы, и музыкальные вечера, мимолетные прикосновения, взволнованные паузы, и снова: «Ah, non, cette fois c’est bel et bien termin'e, dor'enavant je ne marche plus» [158] , вплоть до памятного вечера, когда он не пришел и не прислал ни букета роз, ни пылкой открыточки, а она звонила и звонила ему по телефону, а он все не отвечал и не отвечал, и она не могла бросить ему в лицо, как пригоршню конфетти, слова упреков и оскорблений, брани и угроз, а через полчаса уже готова была все забыть и простить, лишь бы услышать его голос, его спокойные, убедительные извинения. Всю ночь она не смежала век, и в бессонной лихорадке ей чудились его мягкие, врачующие душу интонации, он шептал ей старые, как мир, слова: «Je t’aime, Edmonde, je t’aime, pardon, pardon encore, ma belle, ma tendre amie» [159] . И ты в конце концов уснул, убаюканный шелестом ее шагов, ее лихорадочным бредовым монологом: «Oui, c’est ca, il a une ma^itresse et il a eu peur de me l’avouer, mais je lui pardonne, sa pr'esence seule me suffit» [160] . A проснулся ты с ощущением, что на пансион обрушилось стихийное бедствие. Мадам де Эредиа, растерзанная, взлохмаченная, бегала по гостиной, как зверь в клетке, зажатая теснившимися вокруг нее мертвыми фотографиями, увядшими розами и воспоминаниями о возвышающих душу концертах, которые никогда — «mon Dieu, oh mon Dieu» [161] , — никогда больше не повторятся. В руках она мяла почтовый конверт. Ее вернули к действительности, к безрадостной старости — необратимое время цепко держало ее в своем капкане, жизнь преподала ей жестокий урок. «Monsieur, vous vous rendez compte, — всхлипнула она, протягивая тебе письмо. — Le salaud, il a foutu le camp avec mon fils!» [162]
155
«Он просто трус. Как я не поняла этого сразу» (франц.)
156
«И все-таки я люблю его, да, люблю. Господи! За что такое наказание!» (франц.)
157
«В конце концов, мосье, можно ли в моем возрасте чего-нибудь требовать от жизни?» (франц.)
158
«Ах, нет, сегодня я положу этому конец, раз и навсегда. Хватит с меня» (франц.)
159
«Я люблю тебя, Эдмонда, я тебя люблю, прости меня, прости, мой милый, мой прекрасный, мой нежный друг» (франц.)
160
«Да, это так, у него есть любовница, и он побоялся мне в этом признаться, но я его прощаю, мне достаточно одного его присутствия» (франц.)
161
«О боже, боже мой» (франц.)
162
«Мосье, вообразите… Этот сукин сын сбежал с моим мальчиком!» (франц.)
Вы сидели вдвоем в углу сада, и ты с покорным упорством Пенелопы ткал и распускал тончайшую, до бесконечности растяжимую ткань вспомнившихся диалогов.
— Ты меня любишь?
— Да.
— Мы знакомы всего восемь дней. Ты ведь не знаешь меня.
— Я знаю тебя всю жизнь.
— Поцелуй меня.
— Я влюбляюсь в тебя все больше.
— Дай твои губы.
— Ты не такая, как другие, и я тоже. Мы созданы друг для друга.
— Разве ты не хочешь меня?
— Мне страшно.