Остров гуннов
Шрифт:
– Почему не руководите работами?
Пан раздвигал усы в недоумении.
– Ден и нощ… Всичко, което могу исправляю. Не ищут работу, я им казал. Занялись своими участками. Това же е цель нашего екополиса!
– Нужно и на себя поработать, – успокаивал Алепий.
Как себя видят организаторы коллективных действий? Вожди, могущие только распределять бюджет так, чтобы подданные не склонялись к цветным революциям. Полководцы, занятые уничтожением целых народов. Топ-менеджеры, стоящие у руля корпораций в неспокойном море предпринимательства и устремленные в офшоры. И под ними коллективы,
Один маленький человечек с душой изувера, прослушав Аппассионату Бетховена, вздохнул: «Хочется гладить людей по головке, а надо бить их палкой по голове». Неужели в действии – разрушение любви?
Я руковожу одним из «рабочих коллективов». Потратил много сил, целую вечность времени, чтобы сотворить для моих соратников Эдем. А они разбрелись по своим личным бизнесам.
Горе тому, кто пытается подстегивать людей к цели. Вспыхнет обида на закоренелых лентяев, начнет срываться голос. И в результате – разлитие желчи и нервная болезнь. Только в частных гильдиях крестьян, строителей, книготорговцев, изготовителей бумаги, аптекарей, где работают на себя, и всегда висит над головой топор банкротства, есть жертвенная ответственность за бизнес.
Неужели все зря? Было жаль того цельного чувства, что подсекала безответственность работников. Я чувствовал себя, как дядя Ваня в чеховской пьесе, вдруг осознавший, что вся его жизнь оказалась никчемной. Неопределимое зло в лице профессора Серебрякова победило.
Наверно, кажусь им брюзгой из-за того, что ношу в себе ответственность за общее дело. Тону в безрадостном напряжении тех энергий, что сам сотворил. Нельзя быть целиком погруженным в дело! Иначе разлюбишь людей. Заставлять работать – значит отнимать свободу.
Счастливы творцы-одиночки, которые сами в себе носят коллектив. Он подчиняется во всем – мозг пытается проникнуть в мерцающую истину, чувство возносит туда же, перо или компьютер преодолевает сопротивление сознания и угасание чувства. И в этой слаженной работе преодоления нет того, что озлобляет душу.
Моя маленькая власть не дала никому исцеления. Такие отношения должны быть разрушены. Где исчезает любовь – там нет и желания работать. Это главная проблема в смене эпох – ее неразрешимость. История без взаимной любви вертится в пустом круговороте.
Где мой залив родины, и утес, с которого видел безграничный океан? Увы, нужно остановиться и принять реальность, как она есть. Прав Теодорих – сразу становится легче.
Я был на грани болезни. Одуванчик-Летописец елейно-осуждающе говорил:
– Ужасен е дух зла, кто борется за справедливое дело. Отвори слоеве сердца – там неисчерпаемость.
Хотел бы я увидеть, как на моем месте его будут побивать камнями соратники, ежечасно устраивающие скрытую забастовку.
Видимо, все дело в нетерпении опережать события. Таков принцип всех революций. Временная эйфория с переходом в еще худшее разочарование. Но что будет с тем, чему отдавал все силы?
24
И только встречи с Аспазией растапливали бесчувственную стену внутри. Все становилось ясно, и сразу наступало успокоение.
Аспазия жила в городе, своем тереме, и приезжала ко мне в отстроенную вновь усадьбу Экополиса. У нее была будуарная обстановка актрисы, у меня аскетическая комната без излишеств. В моем постоянном напряжении мысли комната виделась смутно, где роскошь не имела значения.
Мы гуляли в садах Академии, где цвела бесконечная жизнь: жасмин призывал в свою благоухающую страну; в глубине цветов сирени застывали звездные скопления галактик; яблони наливали свои жесткие зеленые яблочки соком солнечного света; гортензия щедро разваливала во все стороны белые гроздья-дары; море циний говорило о цветном блаженстве мусульманского рая.
Она любовалась каждым зеленым листочком, каждой травинкой или цветком. Природа вызывала в ней грусть. Я же, как Иван Карамазов, безжалостно разрушал ее иллюзии: чудесный зеленый и другие цвета природы подчиняются одним и тем же законам отражения, преломления, рассеяния. Растения кажутся нам зелеными от большого количества мельчайших хлорофилловых зерен, расположенных в клетках листьев и стеблей, а сама природа – серый скелет, видный в ультрафиолетовом свете. Так видят растения животные.
– Ты смотришь утилитарно!
– Нет, я смотрю из науки будущего. Природа вызывает тоску бесконечно отвлеченным от человеческих переживаний мистическим миром. Пока не возникает дивная мысль о тонких превращениях в ней энергий космоса. Как и в нас. Это не отменяет чуда, а рождает другое.
Мне хотелось совсем не этого. Ум женщины меньше интересует мужчину, чем ее тело.
– А вот еще спасительная истина. Все живое на земле, на экзопланетах, во всей вселенной, даже какой-нибудь шишковатый краб, вцепившийся в самку, волочащую его на себе, – испытывает одно и то же наслаждение – в сексе, неукротимом порыве природы продлевать себя.
И обнимал ее.
С ней меня обычно тянуло в опасную бездну откровений. Мы спорили с ней, и острота противоречий углубляла до опасного края нашу привязанность.
– Переживания зрителем боли, отчаяния и счастья, на чем зиждется театр, не дает результата, – начинал я. – Мир еще ни разу не исправлялся.
Аспазия гордо выпрямлялась.
– Чем еще можно пронять зрителя? Как достичь глубины его совести?
Почему мне это чуждо? Я не верю, что мимолетным переживанием можно пронять человека так, что в нем откроется бездна сострадания к людям. И сам не способен к такому подвижничеству, то есть отдаче себя другим. Аспазия же была из тех, кто бросается решать чужие проблемы, не останавливая себя вопросом «зачем мне это нужно». Этого я лишен. Нет, я расположен к людям, люблю в них неведомые возможности, но ощущаю бесполезность моей помощи.