Остров
Шрифт:
— Вот и посидим, поговорим, — твердил Демьяныч. — А этих, юных пионеров своих, трубачей, отсылайте домой — больно много ртов.
— Всякая чушь в голову лезет, — начал было Козюльский. — Вот в деревне помню…
— Да угомонись ты, — остановил его Демьяныч. — В общем, давайте за надежду ребята, — Он задержал в руке, оклеенный золоченными этикетками, штоф. — Полжизни я на это дело пустил — более или менее хорошо защищал свою шкуру… Теперь разбейся в лепешку, в чебурек, во что хочешь, Цукерман, но мордой в грязь не ударь. Не подведи, как говорится.
— Давай! — невесело поддержал его кто-то. — Боги помогают храбрым. За родную землю!
— За родную… — с неудовольствием повторил Мамонт. Эти необычные для них, с пафосом произнесенные слова все-таки будто царапнули внутри. — Мой последний остров.
— Вот сука! — Чукигек заранее выругался, включив свой транзистор, большой советский "Альпинист".
— Ну что? — спросил кто-то.
— Говорят, что уже прибыл, будто бы здесь уже корабль тот.
— Да там он стоит, на той стороне, — рассеянно заметил Цукерман.
— Вот вроде не принято бога критиковать, — заговорил Демьяныч, — а все же странно он распорядился, чуднО. Волей-неволей теперь станем поддерживать друг друга.
— Цукерман все помощь обещает, — подал голос сверху, с террасы, Чукигек. — Советников каких-то. И техники у него до хера. Так, глядишь, нам самим и не придется упираться.
— Американец во Вьетконге на кукурузниках над джунглями летает, — вроде бы неохотно заговорил Цукерман. — Грязный такой кукурузник, масло течет и на борту — звезда американская. Вертолеты мелкие тоже годятся. Видел- садится десант на поляну, вертолетов, как шмелей, целый рой. В каждом по несколько десантников, прыгают, бегут, трава по пояс, а внизу — колья бамбуковые, колючая проволока клубками… Откуда там мины… — ответил он кому-то. — мины тонут в тех болотах… И не только мины. Неважные дела у американцев, ребяты… Это уж я вам по дружбе говорю. Не знаю, вообще, чем это закончится… Техника, техника! Что там техника. Теперь и с вами, босяками, надо разбираться, такие большие люди в Штатах головы должны ломать.
Заброшенный теперь пляж обозначали навесы-грибки, толстые пальмовые столбы, покрытые почерневшей соломой. Дощатый настил на сваях шел в море, к пристани- беленому домику под пальмовой крышей. Рядом с ним однообразно колыхалась, брошенная кем-то, маленькая лодочка. На горизонте из воды поднимались то ли облака, то ли горы, разноцветные: желтые, фиолетовые и розовые. В подзорную трубу он разглядывал носовую палубу корабля, неестественно длинную и пустую, будто волейбольная площадка. Сейчас одинокий матрос поливал ее из пожарного гидранта. Вечернее солнце слепяще блестело где-то там: то ли в стеклах, то ли на каких-то металлических частях. Мамонт подробно рассматривал, незнакомое, чужое и поэтому странное, судно. Длинный, совсем низко сидящий, серый корпус, сложные напластования шлюпок, орудийных башен, еще чего-то непонятного, какие-то прямоугольные коробки вдоль борта, формой почему-то наводящие на остро утилитарную мысль о череде сортиров. Любое отличие от облика американского, ставшего привычным, корабля кажется почему-то нелепым.
Пляжные мелочи уходили и дальше по берегу, созданные для привлечения "туристов" в ресторацию Наганы. Будки-раздевалки, деревянные топчаны. Даже дощатый гальюн — ближе к кустам. Рядом с ним- памятник Белоу. Сейчас, В темноте, он выглядел как череп врага, насаженный на кол.
Здесь, прислонившись к пожарному щиту, стоял Демьяныч, молча ел кашу из оловянной миски. Из-за наваленных за щитом досок и бревен доносились голоса мизантропов.
— А советский корабль больше, чем у американцев, — Голос Чукигека.
— Да, наш крепше будет, — соглашался Козюльский.
— И на что мы им сдались?..
Вокруг с жадным писком кружились москиты.
"Нашли, вспомнили… Историческая фигура, — думал он, насильственно пытаясь придать мыслям о себе самом иронический оттенок. — Стоял он дум великих полн… Вот и оказалось, что нельзя оценивать человека по его делам, — пришло вдруг в голову. — Потомки губернатора Мамонта непременно так о нем судить и будут. Нелепо будет и предположить, что был этот губернатор перезрелым воплощением разных комплексов со всеми вытекающими отсюда… Дико, но ведь точно мне памятник поставят на этом самом месте. После долгой-долгой борьбы между какими-то фантастическими противниками и сторонниками меня, никогда не существовавшего."
— Кто же тогда виноват?
— Система?
— Какая еще система?.. Да нет, система нормальная… Кто, кто… да никто. Создатель. Влез бы наверх и в морду ему, — Это, конечно, Пенелоп. — Один раз хотя бы.
— Еще один титан… Был такой, Прометеем звали. Плохо кончил… Жалуйся: там, наверху, жалобы принимают.
— Не жаловаться, а по рогам ему.
— Поджарит он тебя без масла при личной встрече, — Демьяныч облизал и теперь внимательно осматривал свою складную немецкую ложку.
— Ничего, шучу я, — пробурчал, как-то расслышавший его, Пенелоп. — Бог, он шутки понимает.
"Вот и ложка. Исключительно хороша к обеду", — подумал, но не сказал вслух Мамонт, глядя на Демьяныча, его гусиную, тонкую и кривую, обожженную солнцем, шею. Ложку его с надписью "Ряд. Матюков Ваня" на деревянной ручке он уже видел. Над привязанностью старика к ней посмеивались.
— …Я, хоть и плохо жил всегда, — говорил о чем-то Козюльский, — никогда ни перед кем не унижался, головы не гнул. Один раз, правда, хотел говночистом устроиться на комбинате, просился. Но меня не взяли.
Последовало обычное язвительное замечание Кента.
Демьяныч, обогнув штабель, присел на берегу, пытаясь поймать миской убегающую воду. Синяя рубаха Демьяныча сливалась с возникшими на берегу сумерками. Мамонт почему-то подумал и даже ощутил, как легко чистить посуду коралловым песком.
— Сегодня всю ночь воевал, — неторопливо заговорил Демьяныч, не оглядываясь на остальных. — Во сне опять одним штыком от немцев отбивался. Каменный бруствер, из-за него немец выскакивает — я его штыком. Потом другой — и его штыком тоже. Молодой, потом старый, толстые, худые, и рожи разные. Бью и бью их, падают один за другим. Проснулся и все не верю, что все это сон, — Старик помолчал. — Утром бриться не буду. Чтобы повезло… Это у меня раньше такая примета была.
— На тропе войны? — послышался голос Чукигека.
— Играете до сих пор, — Старик выпрямился. Мамонт подумал, что люди имеют странную привычку, стоя на берегу океана, непременно глядеть вдаль. — Вся жизнь… Водка и кровь. Никогда не думал, что до старости живым останусь. Кровищи пролил.
— Так ты же врагов. Если это враги, то ничего, — неуверенно попытался возразить Чукигек. — Народ все незнакомый. Вроде и не люди как…
— А ты их видел? — Демьяныч оглянулся на сидящих.
— Чук все за войну заступается, — весомо заговорил Козюльский. — А я такого бардака, как на войне, больше не видал. Не только враги, сами не меньше били друг друга. Точно, полили мы русской крови. Все думал тогда, вот какая дешевая кровь у нас.