Остров
Шрифт:
Они жили, как на острове. Как в тайге. Как в скиту. Что там в мире? Не важно. Да и Бог с ним, с этим миром. Лаголев спал с женой в одной постели, и им было достаточно друг друга. Хорошо ведь? Хорошо.
Игорь в ту же субботу пришел с синячищем, в каких-то драных, чужих кроссовках, но довольный, светящийся, светлый. Натка сразу поставила его за холодильник, сказала, чтобы стоял, пока гематома не сойдет.
– Он и это может? – спросил сын.
– Может, – сказала Натка. –
Игорь улыбнулся.
– Двух мальчишек выручил.
Лаголев, дующий голый чай, удивленно поднял голову.
– Что, каждому дал по одной кроссовке? Это были, прости, одноногие мальчишки?
– Не, там другое. Мам, я отработаю, – выглянул из-за «ЗиЛа» сын. – Мой долг – восемьсот рублей.
– Да ладно деньги, – сказала Натка. – Ты еще и в драку полез?
– Драка была до.
Лаголев встретил вопрошающий Наткин взгляд приподнятой кружкой.
– Мальчик вырос, – сказал он.
Гематома рассосалась где-то за три минуты. Игорь не поверил и, трогая лицо, отправился в ванную.
– Пап, – спросил он потом, – а если он еще и мертвых оживлять может?
– Остров-то? Вряд ли, – сказал Лаголев. – Таракана я оттуда вымел совершенно дохлого. И мушек штук пять.
В ванной зашумела вода. Натка пришла на кухню из комнаты, села к Лаголеву вплотную, чтобы чувствовать тепло его тела, дышать одним с ним воздухом, ткнулась щекой ему в плечо.
– Знаешь, – сказала она, – я теперь не знаю, как жить.
– Чего? – спросил Лаголев. – Ну-ка, живо за холодильник!
Натка рассмеялась.
– Дурачок, не в этом смысле. Раньше как-то все на нервах, на жилах – давай-давай, вперед, там занять, здесь ухватить, вас, двух оболтусов, хоть как-то накормить-одеть. В голове – постоянный звон: «Деньги, деньги, деньги!». Знаешь, что я мысленно повторяла чаще всего? Изо дня в день? «Господи, когда же это закончится?».
Лаголев приобнял жену за талию.
– А теперь?
– Теперь Игорюшка отдает кому-то свои новые кроссовки чуть ли не в тысячу рублей, а я думаю, лишь бы они на хорошее дело пошли, – пожаловалась Натка. – А там, между прочим, Поляковские двести рублей.
– Ну, с Поляковыми мы в течение месяца точно рассчитаемся, – сказал Лаголев. – Если не завтра. А вообще… – он легко поцеловал ее в щеку, в уголок губ. – Вот.
– Это успокоительное?
– Это то, что по-настоящему важно.
– Спасибо, но это не прибавит денег в семейный бюджет, – вздохнула Натка.
– Все-таки тебя стоит поставить за холодильник, – сказал Лаголев, выпрямил спину, и голос его обрел шутливо-торжественные нотки: – За сомнения и пессимизм, за проявленную недальновидность, за укор и перекор Наталья Владимировна Ла…
– Постой.
Натка прислушалась. Вода в ванной шумела, не переставая.
– Что? – спросил Лаголев.
– Вода льется и льется.
–
Шум воды прекратился. Сын появился из ванной в закатанных до колен тренировочных штанах, в шлепках, с ведром в одной руке и шваброй в другой.
– Дорогие родители, прошу освободить помещение для влажной уборки, – известил отца с матерью он.
И для убедительности, как какой-нибудь шпрехшталмейстер или церемониймейстер, воткнул швабру щеткой в пол.
Хрюп!
– Так сразу? – удивилась Натка. – Нет, постой, мне нужно чуток времени.
Она метнулась в нишу за холодильником.
– Мам, у тебя минута, – сказал Игорь.
– Саш, – выглянула Натка, – я тебя жду.
– А, я тоже? – спросил Лаголев. – С удовольствием!
Он оставил кружку у раковины и шагнул на остров к жене. Звякнуло ведро. Сын помялся и отвернулся.
– Я не смотрю.
Тепло. Золотистый свет. Лаголев смотрел, как теряет морщинки Наткино лицо, как начинают светиться ее глаза.
– Если бы еще остров мог отматывать время назад, – улыбнулась Натка.
– Увы, – сказал Лаголев. – Я вымел из-под холодильника совершенно дряхлого таракана и трех старых мушек.
– Пять.
– Что?
– Сыну ты рассказывал, что мушек было пять.
– Я хотел его напугать и слегка увеличил количество насекомых.
– Я все слышу, – сказал Игорь.
– Нет, ничего не скроешь у нас в семье, – сокрушился Лаголев.
О глубине сожаления говорили его сжатые, чтобы не рассмеяться, губы.
– Давай-ка мы занавески в комнате поменяем, – предложила Натка. – Хочу светлые. Чтобы солнце – круглый день.
– Это просто физически невозможно. Окна у нас глядят на восток, и поэтому мы максимум можем наблюдать его часов до десяти-одиннадцати. И то...
– Лаголев, ты – невозможный человек!
Лаголев хмыкнул.
– Игра слов?
– Эй! – подал голос сын. – Вы уже все?
– Да.
Они поменяли занавески, отсортировали белье, сделали небольшую перестановку, разобрали полку с лекарствами, застелили диван новым покрывалом, Натка пропылесосила ковер, Лаголев сбегал во двор и выхлопал две дорожки и четыре половичка.
Игорь из кухни перешел в коридор. Управлялся со шваброй он не слишком умело, но компенсировал это упорством и повторными проходами. Челка сваливалась ему на глаза, и он по-лошадиному, фыркая, выдохом пытался сбить ее в сторону.
– Я на тебе, как на войне, – бормотал сын, – а на войне, как на тебе…
Смешно.
Невозможное по нынешним временам счастье. Но кто сказал, что невозможное? Сдвиньте холодильник, отыщите энергетический канал, подключитесь и – пожалуйста. Но Наткино беспокойство Лаголев понимал. Как жить дальше? Ответ был простой: не так, как раньше. По-другому. Лучше.